Отойдя немного от этой части острова, я остановился, чтобы собраться с мыслями. Придя в себя, я в глубоком умилении возвел глаза к небесам и возблагодарил Господа за то, что Он судил мне родиться в иной части света, где я смог вырасти не таким, как эти ужасные дикари. Исполненный благодарности, я вернулся в свою крепость и с того дня почувствовал себя в большей безопасности, чем прежде. Я пришел к выводу, что эти варвары никогда не приезжали на остров в поисках добычи. Вероятно, они здесь ничего не искали, не желали и не ожидали найти, приезжая сюда исключительно для совершения своих зверских обрядов и пира в их жутком храме, как я называл это место. Ясно было одно: я прожил на острове почти восемнадцать лет и не видел ни единого намека на человеческие следы. Поэтому я мог бы прожить здесь незамеченным еще восемнадцать лет, не попадаясь на глаза дикарям. А это, как вы понимаете, вовсе не входило в мои планы.
Однако ужас и отвращение, которые я испытывал по отношению к кровожадным дикарям и их бесчеловечному обычаю пожирать друг друга, повергли меня в мрачную меланхолию, и около двух лет я старался держаться в пределах своей территории, ограниченной тремя плантациями, то есть не отходил далеко от крепости, загородной резиденции, как я именовал свой летний домик, и лесных загонов для коз. Да и туда я заглядывал исключительно ради животных. Мое естественное отвращение к этим дьявольским отродьям было таково, что я боялся встречи с ними не меньше, чем встречи с самим дьяволом. Если бы я попался им в руки, моя участь была бы предрешена.
И в этот период я часто вспоминал маленького Попку, перед смертью изрекшего ужасные слова. Попугай говорил о Великом Спящем, который пожрет мою душу. А разве я не обнаружил здесь деревянную статую того, кто явился мне во сне, бородатого Великого Спящего, того, кому каннибалы поклонялись так, словно он был святым или иконой? Не были ли пугающие, непонятные слова, произнесенные Попкой, услышаны им от дикарей? Казалось, что между мрачными пророчествами Попки и Великим Спящим существует несомненная связь.
Однако время и уверенность в том, что дикари не смогут обнаружить мое присутствие, помогли мне преодолеть чувство страха. Я зажил прежней размеренной жизнью с той лишь разницей, что стал проявлять осторожность, внимательнее присматривался ко всему, что меня окружало, и принимал все меры, чтобы не попасться на глаза дикарям. В особенности я остерегался стрелять из ружья, опасаясь привлечь внимание дикарей, если бы они случайно оказались в это время на острове. К счастью, теперь в моем распоряжении было стадо домашних коз, и мне больше не надо было ходить в лес на охоту. Впрочем, и впоследствии я, как и прежде, ловил диких коз с помощью силков или охотничьих ям.
Итак, мне кажется, что в течение двух последующих лет я не сделал ни единого выстрела, хотя ни разу не выходил из дома без ружья. Более того, я всегда засовывал за пояс из козлиной кожи не менее пары пистолетов, прихваченных с корабля. Еще я наточил огромную саблю, найденную там же, и сделал для нее отдельный пояс. Таким образом, когда я выбирался из дома, вид у меня был самый что ни на есть устрашающий, как вы догадаетесь, прибавив к приведенному выше описанию моей персоны два пистолета и огромный тесак, болтавшийся у меня на боку.
Итак, если не считать необходимости постоянно быть настороже, жизнь моя, казалось, вошла в прежнее, спокойное русло. Даже зверь бегал по всему острову, хотя я теперь с болью осознавал, что он никогда не забегал и не охотился ни на юго-западной оконечности острова, ни в тенистой долине. Оценивая свое нынешнее положение, я с каждым днем все больше убеждался в том, что оно хоть и не идеально, но и далеко не плохо по сравнению с тем, какая участь постигла многих других людей.
В моем нынешнем положении я почти ни в чем не испытывал недостатка, к тому же боязнь дикарей-людоедов и забота о собственной безопасности притупили мою изобретательность, направленную на обеспечение себя всевозможными удобствами. Теперь я сосредоточился совсем на других вещах. Днем и ночью я только и думал, как бы уничтожить часть этих чудовищ во время их жестокого, кровавого ритуала и, по возможности, спасти жертву, которую они привезут с собой на заклание. Для осуществления этого намерения или хотя бы для того, чтобы запугать дикарей и отбить у них всякое желание соваться впредь на мой остров, требовалось потрудиться на славу. Однако от подобных планов пришлось отказаться. Для осуществления любого из них требовалось мое личное присутствие. А что мог поделать один человек против двадцати, а то и тридцати каннибалов, вооруженных луками и стрелами, из которых они стреляли не менее метко, чем я из ружья? Даже зверю пришлось бы тяжко, если бы он столкнулся с таким количеством врагов, и это притом, что их оружие не могло бы сразить его.
Иногда я думал, не сделать ли мне подкоп под то место, где они разводили костер, чтобы заложить туда пять-шесть фунтов пороха; он взорвался бы, когда они разведут огонь, и уничтожил бы всех, кто находится рядом. Но, во-первых, мне не хотелось тратить на них порох, которого у меня оставался всего один бочонок, и, кроме того, я не был уверен, что смогу устроить взрыв в тот момент, когда он произведет нужный эффект. В лучшем случае, взрыв оглушил и напугал бы дикарей, но не заставил бы их навсегда позабыть об этом месте.
Поэтому я отверг этот план и решил, что мне нужно устроить засаду, хорошенько спрятавшись в подходящем месте с тремя ружьями, зарядив каждое на два выстрела, и в разгар их кровавой церемонии выстрелить так, чтобы при каждом залпе наверняка убить или ранить по два-три человека, а потом наброситься на остальных с тремя пистолетами и тесаком. Я не сомневался, что управлюсь со всеми, будь их хоть двадцать человек. И я лелеял эту мысль в течение нескольких недель.
Я до того увлекся этой фантазией, что потратил несколько дней на поиски подходящего места для устройства засады, откуда можно было бы следить за дикарями. Я даже сходил к их капищу, немного привыкнув к нему. Однако если мысленно я рвался отомстить дикарям и устроить, так сказать, кровавую баню двум-трем десяткам людоедов, тревога, которую я ощущал в этом месте, поумерила мой пыл.
Наконец, на склоне холма я отыскал место, где можно спрятаться, ожидая появления пирог. Там была выемка, достаточно большая, чтобы в ней укрыться. Сидя в ней, я мог бы наблюдать за всеми их кровавыми делами и выстрелить в них, дождавшись, когда они столпятся в кучу, чтобы ни единый заряд не пропал даром, и с первого раза уложить трех-четырех человек.
Подготовившись к осуществлению моего плана и прокрутив все задуманное в голове, я стал ежедневно подниматься на вершину холма, находящегося примерно в трех милях от моей крепости, чтобы посмотреть, не видно ли в море каких-либо судов, проходящих мимо острова или направляющихся к нему. Однако месяца через два или три я устал от этих дежурств, всегда завершавшихся безрезультатно. За все это время так никто и не появился, причем не только у берега, но и на всем пространстве океана, какое я мог окинуть невооруженным взглядом или даже в подзорную трубу.
В течение всего времени, когда я совершал ежедневные восхождения на холм, мое воинственное настроение не ослабевало, и я чувствовал в себе силы уничтожить два-три десятка голых дикарей. Однако когда мои ежедневные безрезультатные дежурства начали мне надоедать, изменился и мой взгляд на задуманное дело.
Какое у меня было право судить и карать этих людей, словно они были преступниками, если Небеса столетиями позволяли им безнаказанно творить зло? Частенько я говорил себе так: «Откуда мне знать, какова воля Божья? Ясно одно: в глазах каннибалов людоедство не является преступлением, и, совершая свой грех, они не бросают этим вызова Божественной справедливости, как делаем мы почти во всех случаях, когда грешим. Для них убить пленника — не большее преступление, чем для нас зарезать быка, и человечину они едят так же спокойно, как мы баранину». В самом деле, в этом отношении у них было много общего со зверем.
