Как черная кошка с девятью жизнями, худой горбоносый человек пережил один политический переворот за другим, создание столичной полиции, беспорядки, связанные с Реформой избирательной системы в Англии, кровавую работу лондонских Берков[2] и всех секретарей министерства.

А теперь его дочь обучена как Хранитель? И по-видимому, без его благословения!

Боже ты мой!

– Поторопитесь! – сказал он грубо. – Сейчас мы найдем вам одежду.

– Прекрасная мысль, учитывая жуткий сквозняк! – отрезала она. – Не можете позволить себе больше угля? Я-то думала, что вы все богатые. У меня голые ноги, а моей заднице не было так холодно с зимы…

– Мисс де Роуэн, – удалось вставить слово Джеффу. – Меньше всего меня интересует состояние вашей задницы.

Лжец, лжец, лжец.

– О, я просто убита, милорд, – сказала она насмешливо. – Конечно, согласно церемониалу, я должна была быть полностью обнаженной, но даже мне не хватило наглости сделать это.

– Судя по всему, мы все должны быть благодарны крошечному кусочку здравого смысла, – сказал Джефф сквозь зубы. Он действительно так считал, поскольку ему не хотелось бы сохранять в голове образ полностью обнаженной Анаис де Роуэн.

И все же этот образ уже не давал ему покоя. Представляя и вызывая в воображении эти невероятно длинные ноги, он задавался вопросом, смогли бы они…

Стоп. Его не должна волновать длина ее ног. Он должен избавиться от нее.

Слава Богу, они добрались до верхнего этажа дома, где Белкади держал частные апартаменты. Джефф дважды постучал тыльной стороной одной руки, а другой все еще придерживал эту строптивую чертовку. Потребовалась вся его вежливость англичанина, которая удержала его от того, чтобы, как только дверь распахнется, не впихнуть ее внутрь и не броситься бежать. А его шотландская кровь хотела привязать ей камень на шею и бросить в Темзу.

Дверь открыла София, ее широко расставленные карие глаза скользнули по ним.

– Милорд! – сказала она, вздрогнув. – Где Самир?

– Ваш брат все еще в Храме, – ответил Джефф, втаскивая мисс де Роуэн внутрь.

– Конечно. – София опустила взгляд. – Кто она?

– Помощник! – отрезала мисс де Роуэн. – И у меня есть имя.

София залилась краской и отвернулась.

– Я поставлю чайник.

Пленница Джеффа сразу же раскаялась.

– Прошу прощения, – сказала мисс де Роуэн. – Я виновата.

– Ну что ж, – невозмутимо ответила София, сложив руки. – Извините. Я скоро вернусь.

– Я – Анаис, – сказала девушка, протягивая руку. – Анаис де Роуэн. Простите меня, пожалуйста. Меня волокли по ступенькам, и это, к сожалению, пагубно отразилось на моих манерах. Знаете, я с удовольствием выпила бы чашечку чая. Между прочим, у меня есть одежда, лорд Бессетт. Я не разгуливала по улицам голой. А вы ведь лорд Бессетт, не так ли? Вы забыли представиться перед тем, как потащить меня по лестнице из Храма.

– Где вы оставили одежду? – спросил он, игнорируя остальную часть обличительной речи.

Ее глаза с раздражением расширились.

– В маленькой комнате на первом этаже, – сказала она. – Я вошла через сады.

Джефф сразу же потянулся к шнурку колокольчика, но затем осознал глупость этого движения.

– Сядьте и молчите, – приказал он. – Я заберу вашу одежду. И будьте подобрее к Софии. Когда эта ужасная ночь закончится, возможно, она будет вашим единственным другом здесь.

Анаис, рассеянно растирая затекшие запястья, наблюдала за тем, как уходит ее похититель. Лорд Бессетт оказался высокомерным и упрямым. А чего она ожидала? Красивые и богатые аристократы редко бывают иными. По-видимому, тот факт, что он был одним из членов Братства, не обязательно делал его образцом смирения или гуманности.

А она, ну, она выглядела идиоткой в своей растерзанной сорочке, поверх которой была накинута колючая противная готическая ряса. Грубая шерстяная ткань волочилась по полу, ее можно было дважды обернуть вокруг нее, но тем не менее Анаис знала, что должна быть признательна и за нее.

Со вздохом, переживая из-за своего унижения, Анаис упала в глубокое, удобное кресло, в которое Бессетт почти толкнул ее. Конечно, она чувствовала себя оскорбленной. Все прошло именно так ужасно, как предупреждал ее кузен Джованни.

Но теперь Джованни Витторио мертв. И прабабушка умерла. Все, кто смог убедить Анаис заниматься этим странным и таинственным делом, ушли за своей великой наградой, оставив ее в одиночку переживать самое трудное.

Не то чтобы Витторио никогда не считал, что обучение Анаис было неблагоразумным. Конечно, он никогда такого не говорил. И уделял ей все свое внимание. Но с годами, когда их взаимная привязанность усилилась, Анаис начала ощущать его беспокойство. Однажды – после того как ублюдок Рафаэль разбил ее сердце – Витторио даже мягко предположил, что, возможно, Анаис стоит предпочесть другую жизнь. Обычную, светскую. Для самого Дара нет места в современном мире.

Но даже с разбитым сердцем она хотела – нет, была обязана – почитать память своей прабабушки. Так что они действовали без плана – Анаис делала все возможное, чтобы изучить то, что от нее требовалось, а кузен, который был намного ее старше, копил свои невысказанные сомнения. И вот теперь ей показалось, что у этих сомнений были основания. Анаис почувствовала, что пытается сдержать слезы.

Она приказала себе успокоиться. Ощущение безнадежности больше не будет доставлять ей мучения, она просто не допустит этого. Прабабушка София всегда говорила, что отчаяние – это эмоция для слабонервных, полезная только для девиц, упивающихся страданиями, и служащая для вдохновения поэтов.

И все же Анаис на мгновение устало прикрыла глаза и сделала несколько глубоких прерывистых вдохов. Но это сразу же напомнило ей о высокомерном лорде Бессетте, ибо запах, исходящий от тяжелой шерстяной рясы, который она вдохнула, был несомненно его, и он окутал ее как теплое, странно успокаивающее облако.

Это – ряса, в которую он любезно завернул ее, напомнила себе Анаис. Да, наверняка он упрям и шовинистичен. Возможно, он слишком часто окидывал ее дерзким и обжигающим взглядом. И нет никаких сомнений, что в его воображении ее грудь была обнажена. Но его беспокойство было по крайней мере искренним.

Он был достаточно красив, и, глядя на него, девушки могли падать в обморок, если только они обладали таким сценическим искусством и умели манерничать. Анаис не умела. Она имела зуб на красивых мужчин и была убеждена в том, что все они без исключения знают о своей неотразимой внешности и постоянно пользуются ею. Однако ее здравый смысл не мог не отметить чистые и жесткие линии его лица и красивый подбородок, словно вырезанный из мрамора.

Его глаза холодно блестели под темными прямыми бровями, нос был орлиный и чуть с горбинкой. Лишь пышный, жаждущий наслаждений рот спасал Бессетта от чрезмерной мужественности. Тем не менее на его лице не было морщинок от улыбок, которые могли бы указать на то, что он часто смеется. У Анаис сложилось странное впечатление, что этот человек вообще лишен чувства юмора.

Возможно, мужчине, который так соблазнительно выглядит, и не нужно чувство юмора. Она снова вдохнула запах мужской кожи и аромат цитруса. Он недавно побрился, не прошло и двух часов, предположила она, а это значит, что он бреется два раза в день. Очевидно, он очень гордится своей внешностью, этот постоянно прихорашивающийся павлин.

На самом деле это было несправедливо. А злость, как нередко говорил Джованни, была ниже ее достоинства.

По правде говоря, создавалось впечатление, что лорд Бессетт все-таки мало заботился о своей внешности. Он двигался, как какое-то существо из джунглей, инстинктивно элегантное и спокойное, словно он владел миром, почти не вспоминая о нем.