Наконец машина замедляет бег и, уткнувшись носом в сугроб, замирает. Я разжимаю застывшие в судороге руки, выпускаю ручки управления и, наверное, на какой-то миг, от пережитого нечеловеческого напряжения, теряю сознание, валюсь на борт кабины. Но тут же прихожу в себя.

В уши врываются автоматные очереди. Стреляют слева, из леса.

Кругом густой сосновый лес. Тишина. Что же теперь делать? Куда идти? С воздуха я ориентировался прекрасно, а сейчас, убей, не знаю, где свои, а где немцы.

Откидываю фонарь. Но едва пытаюсь вылезти из кабины, как начинается обстрел. Стреляют с двух сторон. Мы со стрелком засели в кабинах под прикрытием брони. А стрельба все интенсивнее. Есть уже несколько попаданий в самолет.

Попадут в бензобаки — не миновать взрыва. Одно утешает: стреляют автоматы и винтовки, баки же защищены броней, которую можно пробить лишь из крупнокалиберного пулемета.

Постепенно бой стихает, выстрелы все реже и реже.

— Пойдем в лес, — говорит стрелок. — Пересидим.

— Кого пересидим? — не понимаю я.

— Посмотрим, кто подойдет к самолету. Если немцы, то тронемся в другую сторону, а если свои...

— Ясно. Мысль правильная.

Слышатся крики. «Там немцы, — определяю я. — Но почему они стреляют издалека? Почему не бегут к самолету?! А мины, о которых так настойчиво, с такой тревогой предупреждал генерал? Они не взорвались? Что же, самолет объехал их, обошел? Ладно, не взорвались и хорошо. Но что теперь?»

Немцы продолжают огонь. Теперь стреляют прицельно. Пули цокают о фюзеляж.

Поворачиваюсь к стрелку. Он белый, как покойник, видно, от страха. Приказываю:

— Разверни пулемет, будем отстреливаться. У тебя в кабине две гранаты, изготовь их к броску. — Сам выдергиваю из кобуры свой «ТТ» и снова к стрелку. — Помни, Коля, последняя пуля — для себя. Живыми они нас взять не должны. И не возьмут!

Немцы постреляли и прекратили. Над поляной повисла сторожкая гнетущая тишина. Принимаю решение. Приказываю стрелку чуть что — прикрывать меня огнем пулемета и, махнув рукой на предупреждение, откидываю фонарь, выбираюсь на плоскость, спускаюсь на землю. И сразу крик:

— Ни с места, ни шагу, летун! Ни шагу! Погибнешь! Мины, смерть под ногами! Мать твою!!! Жди темноты, мы вызволим, жди, если жить хочешь!

— Наши! Наши! — обрадовался стрелок.

— Наши, — подтвердил я.

Рассуждения прервала длинная пулеметная очередь, протарахтевшая по самолету. Ухнули разорвавшиеся где-то в лесу мины. Гулко дружно забили, залаяли автоматы.

Я заскочил в кабину, плюхнулся на сиденье, поднял бронещитки, сидел, соображал, в какой стороне наши, где немцы. Не мог ничего понять. Линию фронта перелетел, почему же стрельба?

— Будем сидеть, раз велят, — решил я.

Время тянулось, как резиновое. Стрельба то возобновлялась, то затихала.

Наконец стемнело. Из-под плоскости высунулась голова, и фигура маленького, в каске, солдата. Я выхватил пистолет. Послышался шепот.

— Слышь, летчик? Ты один?

— Двое нас. Там стрелок.

— Вылазьте, по-тихому. Вы на ничейную плюхнулись. Там немцы.

— Как это они, я же фронт перелетел, — удивился я.

— Перелетел, да не шибко. Тут же кругом болото. И фронт не по ниточке, по всему лесу. Вы на минном поле. Как не трахнуло вас, не знаю, в рубашках родились. Мины кругом как картошка. Мы-то знаем где они, обходим.

Мы со стрелком вылезли из кабин. Солдатик тихо свистнул. Из кустов высунулись еще трое. С ними сержант. Подползли, поздоровались, поздравили с благополучной посадкой.

— Вас проведем, а птичке вашей тут и лежать, — сказал сержант. — Если немцы за ночь не отойдут, завтра расстреляют. Да чего там машина, сами живы и ладно. Надо же, на мины плюхнулись. Всю поляну пропахали и не взорвались! Объезжали что ли их, мины-то? — покачал он головой.

Они ползли со щупами — миноискателями в руках. Метрах в пяти перед самолетом, обнаружили и извлекли из снега здоровенную, с большую сковородку, противотанковую мину, вынули взрыватель, отложили в сторону, за ней — вторую.

Да, это были смерти, верные гибели, предназначенные самолету и летчикам, стоило продвинуться еще немного.

«Может меня и вправду Аллах охраняет, — подумал я, — потому и счастливчиком в эскадрильи называют».

По поляне — застывшему болоту, продвигались так же ползком. Немцы стреляли в темноте наугад, но пули свистели над головами.

Наконец болото осталось позади. Прошли по лесу, выбрались в село. Несколько домиков светились окнами.

Ночевали у командира пехотного батальона, на глазах у которого произошла вынужденная посадка.

Майор притащил бутылку водки, нужно было выпить за чудесное спасение, за благополучно завершившуюся вынужденную посадку на минном поле. И выпили.

Утром нас провожали в штаб дивизии.

Я и Мещеряков вышли за околицу села, навстречу — офицеры, целая группа. Всматриваюсь в их лица и замираю: «Это же Бухарбаев, — узнаю я. — Ну да, он, Махмут, мой инструктор, первым предрекавший мне успех в летном деле, сказавший те самые, заветные слова: «Летчик из тебя выйдет! Будешь летать!»

Узнал своего бывшего курсанта и Махмут, рванулся ко мне.

— Талгат! Талгат!

Группа остановилась. Мы обнялись, стояли на дороге, хлопали друг друга по плечам:

— Ты как?

— А ты как?

Я кинулся к старшему в группе офицеру, капитану, представился, объяснил, что встретил земляка, просил разрешения поговорить.

— А мы вон туда, — кивнул капитан на видневшуюся в стороне деревню. — Пошли, там посидите, поговорите.

Так и сделали. Я повел Бухарбаева в штаб, к командиру расположенного в деревне пехотного полка. Молодой подполковник встретил с радостью, обнял нас, благодарил за каждодневную помощь штурмовиков, сказал, что последнюю их штурмовку, все их атаки наблюдал лично. И опять горячо благодарил, восторгался.

— Какую немецкую батарею раздолбали! Сколько дней нам не давала голову поднять, все наши блиндажи порушила, по окопам била. А вы ее разом! Умолкла же! Крепко вы ее накрыли! С твоей частью, летчик, связался, как мне доложили, что ты у нас сел, так и сообщил. Утром хотели отправить, а ты ушел.

На столе появились консервы, капуста и за встречу по стопке.

Бухарбаев рассказал, что по состоянию здоровья из авиации отчислен, и вот, в пехоте.

— Что же, — не унывал он, — повоюем и на земле. — Потом он рассказал о Фрунзе, как живет народ, как и что. Я — поведал о своем житье. Похвалился уже полученными наградами. Прощаясь, обнялись.

— До новой встречи!

— До новой, — кивнул Бухарбаев.

Оба были уверены, что так и будет, мы встретимся вновь. Встретились же в этот раз так неожиданно, где-то на затерявшейся в лесах дороге. Почему такой же встрече не повториться? Мир хоть и велик, но людям в нем все равно тесно. Так при расставании думали оба. Но не сбылась наша надежда. Вражеская пуля сразила Бухарбаева. Как говорилось в присланной родным похоронке: «Погиб смертью храбрых».

Дома, в родной эскадрилье, меня приняли с объятиями. Обнимали, целовали, расспрашивали как и что? Тут же вызвали в штаб полка. Здесь пришлось докладывать уже официально об отказе мотора, о вынужденной посадке и про все остальное.

К вечеру последовал вызов в штаб корпуса. Вызывал сам генерал Рязанов.

Генерал был занят, пришлось подождать — меня окружили штабисты, расспрашивали, как садился на минную поляну, как уцелел. Находившиеся в тот момент на КП при генерале рассказали, как он кричал в микрофон, как нервничал, повторяя:

— Он же садится! Садится! На мины, на гибель! — И мотал головой в отчаянии.

Узнав, что летчик возвратился живой, приказал:

— Немедленно доставить ко мне этого «минера»! Наконец я предстал перед комкором, полный уверенности, что он обязательно меня отругает.

Так оно и получилось. Генерал, поднявшись из-за стола, долго поливал меня всяческой руганью. За что, я так и не понял. Потом умолк, подошел ко мне, смотрел, нет, осматривал меня, щуплого паренька с почерневшим от холода лицом в измызганном меховом комбинезоне, почему-то покачал головой, махнул рукой: