Если бы их последующие отношения были бы только отношениями нанимателя и рабочего, Кловио мог, заставив Брейгеля кончить свою работу, не упоминать о его участии. Видимо, это упоминание не снижало, а повышало ценность этой работы, иначе зачем бы ему появиться в завещании? Пожалуй, Брейгель был в мастерской Кловио не только младшим другом известного художника и не только неведомым подмастерьем, а и тем и другим. Он работал и на Кловио и вместе с Кловио, получал от него плату и был с ним в дружбе. Такие отношения, которым не препятствовала большая разница в возрасте, были обычными в те времена.
Жизнь Брейгеля в Риме, так же как его жизнь в Антверпене, не замыкалась стенами мастерской. И тут, вероятно, он должен был сделать некоторые печальные наблюдения. Поначалу, пока он еще плохо понимал по-итальянски, пока он мало с кем был знаком, ему, наверное, показалось, что в Италии легче дышится, чем у него на родине, где действуют грозные «плакаты» Карла V против еретиков, где свирепствует инквизиция.
Но чем больше он осваивался здесь, тем сильнее чувствовал обманчивость этого ощущения. Италия 1552–1553 годов сильно отличалась от Италии, о которой рассказывали ему те, кто побывал здесь раньше. К середине XVI века Италия и Рим дали миру многих смелых мыслителей, но эпоха итальянского гуманизма и Возрождения уже перевалила через свою верхнюю точку. Впоследствии историки скажут, что именно в эту пору из Италии и Рима началось наступление контрреформации, в течение десятилетий иссушавшей души страхом, замедлявшей развитие науки, разжигавшей костры, проливавшей кровь.
За двенадцать лет до приезда Брейгеля в Рим папа Павел III опубликовал буллу, вошедшую в историю под названием «Licet ab initio». Ею учреждалась Верховная комиссия инквизиции и разрешались пытки. Великим инквизитором был назначен мрачнейший фанатик кардинал Караффа. Он оставался на этом посту долгие годы и к тому времени, когда Брейгель приехал в Рим, был постоянным кошмаром города и многих областей Италии.
Папская булла предписывала инквизиции расследовать все преступления против истинной веры, а Великий инквизитор разработал правила для инквизиционного судилища. Их хорошо знал каждый итальянец.
Нет необходимости в полном доказательстве вины, оно совсем не обязательно. Можно и должно наказывать по одному подозрению в ереси. Инквизиция должна быть чужда всякого снисхождения к еретикам. Она не смеет обращать внимания ни на светское, ни на духовное положение подозреваемого. Эти общие правила были дополнены и тщательнейше разработанной тактикой инквизиционного процесса.
Вот некоторые ее характеристические черты. Рассказать о них нужно потому, что они с некоторыми отступлениями действовали и в Нидерландах.
Инквизиционный процесс не делал различия между обвиняемым и осужденным. Наказание начиналось не после приговора, а в ходе следствия. Следствие имело своей целью не установить факты, но вынудить признание. Узников инквизиции многие месяцы держали в темных, сырых камерах, которые кишели насекомыми. Подследственные страдали от голода, от жажды, от духоты. Но главное — от неизвестности. Им долгими неделями, а то и месяцами не предъявляли обвинения и не начинали формальных допросов, а лишь посылали к ним инквизиторов, которые уговаривали узника, не дожидаясь обвинения, самому признаться во всем и испросить для этого аудиенцию, угрожая в противном случае еще худшими испытаниями и даже смертью.
Когда заключенный после многих месяцев такой подготовки представал перед судьями, ему по-прежнему не объясняли, в чем он обвиняется, а старались, чтобы он проговорился сам, попав в одну из расставленных судьями ловушек, и лишь после такой обработки к тому, кто оказывался ею не сломленным, применяли допрос «без пролития крови», то есть пытку веревкой, водой и огнем, поскольку церковь запрещала пролитие крови. Впрочем, иногда этой стадии предшествовала другая. Ее стыдливо называли «увещеванием». Узника отнюдь не пытали, его только вводили в камеру пыток и оставляли там, чтобы он мог рассмотреть все устройства для мучительства, которые были приготовлены, и вообразить себе все предстоящее. Иногда этого оказывалось достаточно.
Как писал один историк об этих годах жизни Италии:
«Инквизиция жестоко свирепствовала по всей Италии. Семейные раздоры и партии, раздиравшие почти все города Италии, сильно помогали ей; этому же служила и ненависть монахов к гуманистам. Всюду царили междоусобия, доносы, страх; героизма обнаруживалось мало, но взамен него много подлости и низости! То было уже время упадка и вырождения Италии, когда она утратила свою силу и нравственное величие».
Один из многочисленных эдиктов Великого инквизитора был направлен не только против людей, но и против книг. Он грозил высоким штрафом, отлучением от церкви, вечным изгнанием любому книгопродавцу, который осмелился бы продавать книги, написанные авторами, подозреваемыми в ереси, а также книги, не получившие одобрения инквизиторов.
Ко времени пребывания Брейгеля в Риме этот эдикт действовал уже около десяти лет, нанес сильнейший ущерб итальянским типографиям и книжной торговле, и никаких признаков его смягчения не было видно.
Мог ли приезжий нидерландец, так остро ощущавший гнет инквизиции у себя на родине, не почувствовать его в Италии? Мог ли он уговорить себя, что его как приезжего и постороннего все это не касается? Конечно, нет. Положение иностранца отнюдь не освобождало от возможных подозрений, тем более что в Риме хорошо знали, сколь распространилось протестантство в Нидерландах. Да кроме того, так же как и у него на родине, инквизиция отнюдь не пряталась в тени. Тайным было ее судопроизводство, но наказания обставлялись так, чтобы их видел или по крайней мере слышал о них каждый.
В том самом году, когда Брейгель жил в Риме, был сожжен при большом стечении народа некто Толио, схваченный в Ферраре и привезенный в Рим. Был возвращен в тюрьму инквизиции некий итальянский священник, которого папа Юлий III выпустил было на волю. В ответ на действия папы Великий инквизитор, не испрашивая разрешения, демонстративно покинул Рим и не возвращался, покуда помилованного не схватили и не бросили в тюрьму снова. Теперь весь город говорил, что инквизиция сильнее самого папы.
Брейгель видел, как на прекрасной площади Кампо деи Фьори пылали костры, сложенные из книг. Он слышал, как из окон дома, который Караффа, не пожалев своих личных средств, превратил в трибунал инквизиции, доносились крики пытаемых!
Карель ван Мандер называет Брейгеля малоразговорчивым человеком. Не в эти ли годы, годы его молодости, на которые бросили свою тень две инквизиции — нидерландская и итальянская, — сложилась эта черта его характера, более чем естественная, если представить себе обстоятельства его жизни? Не в эти ли годы возникли и замыслы некоторых его будущих произведений?
Впрочем, католическая нетерпимость проявлялась не только в ужасных, но и в гротескно-комических формах. В постные дни Великий инквизитор, окруженный стражниками, самолично отправлялся в обход города. Он не пропускал ни одной лавки, гостиницы, таверны. Все мясо, которое стражники находили на кухнях и в кладовых, отнимали у хозяев, грузили на мулов и увозили. Историк, в сочинении которого мы нашли этот рассказ, пишет: «Легко можно представить крики и отчаяние несчастных лавочников, хохот и насмешки толпы, привлеченной этим странным зрелищем, и среди всего этого фигуру кардинала с сумрачным лицом аскета, невозмутимо идущего через толпу, окруженного своими сбирами и мулами, которые едва двигаются под тяжестью все увеличивающейся добычи».
Брейгель был достаточно благоразумен, чтобы не зарисовать такую сцену прямо с натуры, но он был слишком художник, притом особенно чуткий к гротеску, чтобы не запомнить ее навсегда. Мы не найдем у Брейгеля картины с таким сюжетом. Но фигура сумрачного аскета, отправляющегося в поход против мяса, вспомнится нам, когда мы будем смотреть работу Брейгеля «Битва Масленицы с Великим Постом».
