«Буря»… Черно-зеленые, фиолетово-коричневые волны взлетают островерхими гребнями к низкому грозовому небу. Грозное, темное небо сливается на горизонте с темной, грозной водой. Вода вздыблена волнами, тучи взвихрены ветром. Чайки тревожно чертят белыми крыльями черное небо. Паруса кораблей, застигнутых штормом, натянуты так туго, что, кажется, сейчас лопнут. Лишь над дальним берегом, к которому пробиваются корабли, тучи разорваны. В их просвете видно чуть более светлое небо, берег и башни — путеводный знак для моряков. Твердый берег и светлое небо манят надеждой на спасение. Суждено ли им достигнуть берега, суждено ли им спастись?

Вот с одного из кораблей сбросили в море бочонок с жиром — по морским поверьям, масло, разливаясь по поверхности воды, может умерить ярость волн. И действительно, за кормой корабля на картине тянется острый треугольник более спокойной воды. Но и здесь видна новая опасность — кит гонится за другим кораблем. Бочка отвлекает его внимание. Истолкователи видят здесь аллегорию: кит, погнавшись за пустой бочкой, упускает корабль. Но, по справедливым словам М. Алпатова, «смысл этой картины заключается не в том, на что намекают ее отдельные мотивы, а прежде всего в том, что в ней непосредственно видит глаз». А видит он грозный морской пейзаж необычайной напряженности и драматизма. Белые крылья чаек, светлые крылья парусов, полоса светлеющего на горизонте неба то усиливают его тревожный, зловещий сумрак, то кажутся проблеском надежды. Бурное море запечатлено на картине, буря времени и жизни угадываются в ней.

Картина осталась незавершенной. В одном месте картины видев прописанный гребень волны, но сама волна еще только намечена, в другом — ясно видны отделяющиеся друг от друга косо положенные мазки основного тона, на который должна еще была лечь лессировка. Подлинник он находится в венском Художественно-историческом музее — показывает не только результат, к которому стремился художник, но и путь, которым он шел. Неистовая энергия бушующей стихии, запечатленная на картине, живет в его душе и двигает его рукой, мазки — мощные, широкие, сильные — ложатся на грунт. Художник, никогда не щадивший своих сил, не щадит их и на этот раз, и ему не хватает их, чтобы закончить работу. «Буря» остается недописанной.

Тысяча пятьсот шестьдесят восьмой год — предпоследний год жизни Брейгеля — был ознаменован короткими проблесками надежды на то, что господству Альбы будет положен конец, и омрачен гибелью этой надежды. Первую попытку сокрушить испанское господство сделал брат Вильгельма Оранского — Людвиг Нассауский. Он завербовал в Германии наемных солдат, успешно прошел с ними по болотам и топям Фрисландии, которые казались непроходимыми, я напал на испанские войска. Ему удалось даже нанести им серьезное поражение под Гронингеном.

Брюссель узнал о первом поражении испанцев. Говорить о нем вслух побаивались, но шепотом повторяли, что сражаться против хорошо обученных и вооруженных солдат совсем не то, что врываться в дома безоружных и поодиночке уводить людей на казнь. Радость скоро сменилась тревогой. Стало известно, что Альба, взбешенный поражением, сам встал во главе полков, двинутых им против Людвига Нассауского. Народ Нидерландов был слишком обескровлен и подавлен, чтобы решительно поддержать армию, которая пришла из Германии, а сама эта армия состояла не из тех людей, для которых судьба Нидерландов и борьба против испанского владычества были бы главным делом жизни.

Ландскнехты оказались ненадежным войском в этой борьбе, не смогли оказать достаточного сопротивления Альбе и скоро были разбиты наголову.

Брюссель стал свидетелем нового торжества Альбы, ознаменовавшего свое возвращение в город после выигранного сражения новыми устрашающими казнями.

Тем временем Вильгельм Оранский, не смирившийся с поражением брата, сформировал новое войско — оно, увы, тоже в большинстве своем состояло из наемников, — и двинул его в Нидерланды. Подобно Людвигу Нассаускому, он начал с большого успеха. Ему удалось форсировать разлившийся по-осеннему Маас. Решительное сражение, если бы он только смог навязать его Альбе, могло бы привести к победе. Брюссель жил напряженным ожиданием вестей. Альба долго уклонялся от сражения, а для длительной, затяжной кампании армия Оранского была непригодна. Вместо решительного наступления ее полководцу пришлось вести сложные и долгие маневры против испанских войск, стремившихся оттеснить и его из Нидерландов, ландскнехты не повиновались его приказам, и в конце октября войско Вильгельма Оранского было разбито. Распустив его остатки, Оранский вынужден был скрыться. Альба снова восторжествовал. Теперь испанское господство было закреплено и упрочено, и по было на горизонте признаков, что оно будет поколеблено или, по крайней мере, смягчено. Перемены произойдут, но в будущем, до которого Брейгелю не суждено дожить.

Жизнь Брейгеля, а вместе с нею и наша книга, подходит к концу. Он встретил еще одну весну, еще одно лето, начало еще одной осени. Но весь этот — последний в его жизни — 1569 год он мучительно чувствовал, что у него нет сил, что не только горькие раздумья, но и болезнь одолевает его. Есть резкий разрыв между тем, как много он писал в предшествующие годы, как много он сделал еще в 1568 году, и тем, что 1569 годом не помечено ни одной его картины, ни одного рисунка, ни одной гравюры.

Брейгеля тревожит судьба жены и детей. Если он не в силах сделать их существование, когда его не будет с ними, безбедным, он хочет по крайней мере сделать его безопасным. Далеко не все рисунки превращены в гравюры. Многие лежат в мастерской, дожидаясь благоприятного времени. Похоже на то, что оно наступит очень не скоро, а может быть, не наступит вовсе. В истории всегда бывает так, что пламя больших костров, на которых пылают запрещенные и осужденные создания человеческой мысли, заставляет загораться и другое пламя, пламя того огня, на котором художник, писатель, мыслитель сам сжигает свои работы, чувствуя, какая опасность таится в них. И неизвестно, где, на каких кострах, на тех ли, что разжигали палачи на площадях всем в назидание, или на тех, которые горели за плотно завешанными окнами в очагах кабинетов и мастерских, сгорело больше великих созданий. Горек дым книг и картин, сжигаемых чужой рукой, но, быть может, еще горше дым самосожжения. Наступил день, когда Брейгель извлек свои рисунки и постарался взглянуть на них не своими глазами, не глазами своих друзей, а глазами врагов и возможных доносчиков. Он хотел увидеть, велика ли опасность, заключенная в них, если недобрые глаза будут смотреть на эти листы, силясь увидеть скрытый крамольный смысл. И он увидел, что опасность велика.

Воспоминание о том, как и почему были уничтожены некоторые работы Брейгеля, жило в семье художника и среди его друзей. Оно подсказало ван Мандеру короткие многозначительные строки:

«…у него было еще множество очень тонко и чисто сделанных рисунков с надписями, подчас слишком едкими и насмешливыми, которые перед смертью он велел жене сжечь — не то из раскаяния, не то из боязни, что они могут причинить ей какие-нибудь неприятности».

В самые последние месяцы жизни перед художником открылась заманчивая перспектива новой большой работы. Несмотря на трудные времена, городской совет Брюсселя сооружал канал, который должен был соединить Брюссель и Антверпен. Брейгелю были заказаны картины, изображающие это строительство. Вероятно, среди членов городского совета были люди, видевшие «Вавилонскую башню» и запомнившие, как мастерски изображен на ней труд строителей. Заказ этот Брейгелю по душе. Он принял его с охотой и радостью. Испанцы продолжают хозяйничать в стране. Испанские гарнизоны стоят в Антверпене и Брюсселе. Вот и к нему недавно стали на постой испанские солдаты, и с этим ничего не поделаешь. Но упрямые жители Брюсселя и упорные жители Антверпена решили соединить свои города, города, где прошла большая часть его жизни, каналом. Они знают, что это будет нелегкая работа. Шутка сказать — провести канал между городами, которые отделяют друг от друга день пути! И они с самого начала заботятся о том, чтобы об этом трудном деле сохранилась память надолго. Кто может сделать это лучше, чем художник, и кто из художников может сделать это лучше, чем Брейгель? Он уже представлял себе, что начнет с неторопливых походов туда, где идут работы… Дальше радостного предвкушения новой трудной задачи дело не пошло.