Картины, превращенные в товар, в залоговую ценность, тут же перестали быть доступными для зрителей. Они перекочевали под надежные своды и крепкие замки городского ломбарда. Возносящаяся к небу Вавилонская башня — под замком! Христос, упавший под тяжестью креста, — под замком! Под замком поля, рощи, деревья, люди, реки, горы, птицы — вся красота, вся мудрость «Времен года»! Она скрыта не только от посторонних. Самому художнику нет доступа в подвал, где рядом с золотыми блюдами и серебряными кубками, рядом с китайским фарфором и персидскими коврами, лиможской эмалью и валансьенскими кружевами лежат надежно упакованные, обшитые прочным холстом его картины. Изменить что-нибудь он бессилен. Он продал свои картины. Торговая сделка не предусматривает обязательства покупателя делать их доступными для обозрения.

— Я и сам был бы рад и счастлив, если бы они украшали мой дом, — благожелательно и спокойно ответил бы ему Ионгелинк, если бы он стал с ним объясняться, — но что поделаешь, такие времена!

Сказать ему, что картина, которую никто не видит, мертва, убита? Зачем такое преувеличение! Она в надежном месте. В целости и сохранности. С ней ничего не случится. Служители ломбарда умеют обращаться с картинами. Им доверены и не такие ценности! Когда они будут выкуплены? О, это всецело зависит от множества обстоятельств. Пока что придется повременить…

Знал ли Ионгелинк, когда он закладывал картины, что он не станет их выкупать? Может быть, и знал. Может быть, искренне верил, что со временем выкупит. Однако они так и остались невыкупленными, остались на долгие годы не произведениями искусства, а вещами, залогом. До самой смерти Брейгель не смог ни повидать их сам, ни показать кому-нибудь другому. А потом город подарил их новому штатгальтеру Нидерландов. Когда Брейгель писал «Времена года», это было одним из самых важных и радостных событий его жизни — не очень долгой и не очень богатой радостями. Когда сделка, совершенная с его картинами, лишила его всех надежд, связанных с тем, что люди увидят сразу большинство его работ, и притом главнейших, это стало одним из горчайших его разочарований. И не только потому, что люди, чье мнение для него много значило, не смогли увидеть его работы, он и сам не успел оценить всего опыта, завоеванного во «Временах года». Чтобы разобраться в своей собственной работе, ему нужно было теперь каждую фигуру, каждую линию, каждое цветовое пятно этих картин вызывать в памяти усилием воображения. Он знал, что с годами это будет все труднее и труднее. На картинах его позднейших лет возникают воспоминания о «Временах года», особенно об «Охотниках на снегу»: черные перепутанные ветви на фоне морозного неба, конькобежцы на зеленоватом льду, черные птицы на белом снегу… Отзвуки найденного однажды.

Идет 1566 год. Год грозных событий.

Нидерландские вельможи боялись, что если костры и казни не прекратятся, то народ, в котором все сильнее и сильнее чувство протеста, восстанет, и тогда его гнев обратится не только против испанского владычества, но и против них. Граф Эгмонт отправился в Мадрид, к Филиппу, чтобы упросить его отказаться от чрезмерных жестокостей. Он был принят с большим почетом, в его честь говорились длинные речи, его превозносили до небес как талантливого полководца, но когда дело доходило до того, ради чего он приехал, король, великий мастер уклончивых и хитроумных словопрений, не отвечал ни да, ни нет. Он поселил в уме Эгмонта надежду, что смотрит на просьбу, которая раньше вызвала бы его гнев, благосклонно. С тем Эгмонт и вернулся на родину. Теперь он готов был поручиться, что все зло исходит не от Филиппа, что короля вводят в заблуждение дурные советники и бесчестные слуги. Он, Эгмонт, представил королю все в истинном свете. Жестокостей больше не будет, преследования прекратятся, страшная для нидерландских вельмож угроза народного возмущения минует страну.

Вслед за Эгмонтом прибыли гонцы, которые привезли Маргарите Пармской и Государственному совету новые повеления Филиппа. Они не только не отменяли прежних эдиктов, преследующих за ересь, не только не освобождали Нидерланды от инквизиции, но, напротив, с новой силой и твердостью подтверждали все, от чего так страдала страна.

Пока члены Государственного совета обсуждали дурные новости, слух о них разнесся по всем Нидерландам. Исторические хроники этих лет, дойдя до дней, о которых идет речь, пишут: «В стране воцарился ужас».

Нидерландские дворяне, увидев, что из миссии Эгмонта ничего не получилось, что преследования продолжаются, а опасность народного возмущения становится еще более острой, образовали союз. Это произошло в начале 1566 года. Союз вошел в историю под названием «Соглашения», или «Компромисса». Примкнувшие к нему, с одной стороны, объявляли о своей решимости сопротивляться испанской инквизиции, с другой — подчеркивали свою верность испанской короне и готовность бороться против всякого движения, требующего освобождения Нидерландов из-под власти Испании. Но даже это решение, в котором так сильно звучали верноподданнические ноты, показалось чрезмерным и Эгмонту, и Горну, и Вильгельму Оранскому. Они предпочли остаться в стороне.

В один из апрельских дней 1566 года Брейгель увидел, как по улицам Брюсселя движется нарядная процессия. Любопытные прохожие высыпали на улицу и провожают ее удивленными взглядами. Скоро по городу разносится слух: это дворяне из разных провинций сопровождают депутацию, которая должна вручить Маргарите Пармской просьбу добиться от короля отмены эдиктов, а пока приостановить их действие. Тревожные и радостные слухи захлестывают город. Депутация вошла во дворец наместницы, за нею последовала и часть торжественного эскорта, но многие остались на площади перед дворцом, стоят под окнами, словно намекая, что, если не помогут просьбы, может дойти и до действий.

Маргарита собирает срочное заседание Государственного совета. Один из ее приближенных, некто Барлемон, произносит слова, которые войдут в историю: — Стоит ли бояться этой шайки нищих!

Но Маргарита знает — причина для страха есть. Страшны не сами податели петиции, и даже не те, кто сопровождал их до дворца, страшны крестьяне и ремесленники дальних и близких провинций, готовые поддержать участников «Компромисса». Пороховая бочка народного возмущения готова взорваться. Донесения со всех концов страны говорят об этом. Нужна искра. И если она откажет делегации в ее умеренных требованиях, это будет такой искрой. К вечеру Брюссель об этом узнает — Маргарита обещала передать королю требования, которые заявлены ей утром, а пока что смягчить указы против еретиков.

Очень осторожное, очень уклончивое обещание. Но тем, кто составлял и подавал петицию, оно кажется победой. Поздним вечером брюссельцы — и Брейгель среди них — становятся свидетелями еще одного примечательного события. В одном из городских дворцов собираются за торжественно накрытым столом те самые дворяне, что вручали петицию, и те, что сопровождали их. Окна дворца ярко освещены. Вокруг стоит толпа брюссельцев. Они ждут новых вестей и не расходятся. Из дворца доносятся обрывки речей, все более вольных и смелых. Множатся слухи. А завтра и в Брюсселе и в других городах люди встают с убеждением, что в стране уже существует свобода вероисповедания или что ждать ее осталось совсем недолго, и тем, кто тайно примыкал к кальвинистам или даже анабаптистам, более не угрожает никакая опасность. Трудно сказать, на чем основывалась такая уверенность, но несколько недель или даже месяцев Нидерланды прожили в уверенности, что преследования за религиозные убеждения отошли в прошлое.

Из стен дворца, где пируют и произносят речи участники «Компромисса», доносится еще одна весть. Один из самых смелых членов союза сказал: «Они обзывают нас нищими? Гезами? Отлично! Пусть эта кличка станет нашим именем. Будем бороться с инквизицией и останемся верны королю до нищенской сумы!»

Слова о верности королю особенного впечатления на толпу, обступившую дворец, не произвели. Но мысль о том, что бранную кличку можно превратить в гордое имя, понравилась. Спустя несколько дней на улицах Брюсселя можно было видеть участников «Компромисса» в странном обличье. Они остригли себе бороды «на турецкий лад», зачем — непонятно, и надели на себя нищенские котомки с вышитыми на них или нарисованными мисками — точь-в-точь такими, какие носили бродяги и нищие, жившие милостыней. Их было уже не двести, не триста. Вначале сотни, потом тысячи провозглашали: «Да здравствует гез!» — носили котомки гезов и медали гезов. Их было за несколько дней отчеканено великое множество, и на них было помещено огниво — старинный символ бургундских земель — и две руки, соединенные рукопожатием.