— Ну, а в людей ты веришь, Юра? Все ли способны войти в коммунизм? Имей в виду, что экспериментальных доказательств достаточности человеческих качеств нет.

(Ты-то сам готов? Пожалуй, да. Материальных благ мне вполне достаточно. Согласился бы даже и на меньшее. Не завистлив, не честолюбив. Вернее, да, но в меру. Вот только лаборатория мне нужна, оборудование, помощники… А может быть, твои замыслы того и не стоят? Но я ведь этого честно добиваюсь, доказываю. Но слушай.)

— Я верю. Но я знаю, что человек такое существо, что может и в сторону вильнуть и назад. И все к черту пойдет, вся история цивилизации и социальный прогресс. Пример — фашизм. Жутко — целое государство с пути сбилось.

— Опять добро и зло. Не будем обсуждать. Вернее, отложим. Давай лучше спать ложиться.

— Да, да, в самом деле, уже час. Вы меня простите за болтовню.

— Ну что ты!

Какой он, Юра? Умен, но молод. Это значит, ум еще не настоящий. Слишком согрет чувством и ограничен. Мудрость приходит вместе со зрелостью. Даже у меня еще нет, наверное. Но как странно: в любом возрасте человек ощущает себя вполне умным и способным все понять. Вот тот же Юра наверняка уверен, что может постигнуть любую науку, любой предмет. Постигнуть… Я тоже так думал.

Стелю постели. Раскладушка, поролоновый матрасик. Удобная вещь, только простыня на нем держится плохо. Подоткнем. Еще пододеяльник.

— Юра, там в ванной есть новая зубная щетка. Красная.

Укроется пледом, тепло. Да, полагается наволочку сменить.

Сейчас. За границей еще пижаму дают, у нас пока в своих рубахах. Не дошли.

— Ложись. Читать будешь? Газеты есть.

— Нет, спасибо. Я быстро засыпаю.

Стесняется. Ну что же, потушу свет сразу.

Вечерний туалет. Зубы как зубы, но десны явно распухли.

Так уж явно? Да. Ничего. Послужат.

Ложусь.

— Спокойной ночи. Рано не поднимайся.

— Спокойной ночи.

Лежу, вытянувшись под одеялом. Тепло. Хорошо лечь после длинного рабочего дня. Длинного дня разговоров.

На потолке светлые квадраты от уличных фонарей. Качаются. Ветер. Вот поползло еще одно пятно. Быстрей, быстрей. Пропало. Кто-то включил фары.

Спать. Но мозг не сдается сну.

День прошел. “Быстры, как волны, дни нашей жизни…” Песня была. Пели подвыпившие интеллигенты. Не много дней осталось. Каждым нужно дорожить. Зачем? Не все ли равно — раньше, позже? Рисуешься? Не очень.

Волны… Волны морские. Хорошо вот так засыпать на берегу. Ш… шшш… уу… Слышу шум волн, методичный, успокаивающий. Так было и миллионы лет. Уже больше не увижу. Нет, весной еще успею съездить. Посижу на камушках.

Подумаю о вечности.

Юра уснул. Действительно, быстро. Молодость. Еще говорили: чистая совесть. Наверное.

Ничего у меня не болит сейчас. Может быть, я здоров?

Будет анабиоз, не будет? Иногда кажется — бред, потом — реальность. Но я — то знаю: шансов ничтожно мало. Логика наших рассуждений примитивна. Многое просто не знаем, не можем охватить всей сложности проблемы.

Нужно поставить опыты с длительным анабиозом. Не успеть. Программа пробуждения вообще не будет отработана.

Да и нужны ли опыты? Вдруг окажется: невозможно разбудить? А так есть иллюзия.

Нет. Нечестно. И не стоит продаваться за несколько лишних шансов пожить.

А что тебя в этом деле больше интересует: научный эксперимент или твоя судьба?

Взвешиваю: не могу определить. Гордость: ученый. Хвастун ты.

Будут клетки синтезировать свою структуру или будет только распад? Если нет, то как быстро? Снизить температуру до двух — трех градусов, тогда обмен, наверное, уменьшится раз в тридцать. Плюс глюкоза, которая все-таки должна сгорать. При одном углеводном питании можно свободно прожить месяца два. Умножить на тридцать — будет пять лет.

Через этот срок нужно пробуждать для подкармливания.

А кроме того, наверное, будет синтез белков.

Картина: я в саркофаге. Если применять для циркуляции плазму, то кожа будет совершенно белая. Бр-р-р! Неприятно.

Вообще никакого величия не будет. Камеру еле-еле успеем сляпать, машины все будут некрасивые. На соплях. Одно слово — макет. Макет величия.

Спать, спать нужно, друг…

Вот и опять иду на работу. Шагаю бодро: раз-два, раз-два.

Чудно как: тепло, ветерок.

Улица тихая. Каштаны до неба. Последние свечки опадают, как белый с розовым снег. Совсем последние — для меня.

Не думать.

Люди навстречу. Смотрю на лица, стараюсь разгадать их мысли, судьбу.

Толстая старуха в черном медленно двигается, опираясь на палку. Глаза прикрыты тяжелыми веками. Застывшая маска мудрой усталости. “Прибери меня, господи!” Тень у нее тоже черная, большая.

Девочка с бидоном и кружкой бежит вприпрыжку, брякает на всю улицу. И напевает в такт: “Динь-дон, динь-дон!” Мама послала в молочную. (“Быстро!”) Занятия кончились. Впереди целое лето счастья. И целая жизнь. Да будет так!

Пожилой человек быстро шагает с несчастным, злым лицом. Служащий опаздывает на работу. Поругался с женой.

Впереди выговор от начальника за невыполненное задание.

“Проклятая жизнь!” Все верно. Проклятая. Но успокойся! Все проходит. Вечером трехлетний Санька влезет тебе на колени, обнимет теплыми ручонками, и лицо твое сморщится в горестную гримасу. Потом влажные глаза широко раскроются и засияют. “Нужно жить!” Так мне рассказывала Люба. Меня-то не обнимали теплые детские ручки. “Вся твоя наука не стоит такого объятия!” Это она мне говорила. Не знаю. Может быть, и не стоит.

Вот институт. Летом он красивее. Каштаны. Никого нет у входа: работа уже началась. Тяжелая какая дверь, силы совсем мало. Шел не быстро, а дыхание учащенно. Брось, не надо прислушиваться. Совсем распустился за этот месяц. Селезенка тянет левое подреберье. Опять? Хватит!

Иду к себе в кабинет по коридору. Неуютно здесь после улицы, темно. Встречаются люди из других лабораторий. Здороваются. Смотрят с жадным любопытством: “Еще ходит, а говорили, рак, совсем плох”. Не надо так. Смотрят хорошо: с участием и симпатией. Не нужно поддаваться зависти и досаде.

Вот и наши комнаты. Наши. Даже сердце забилось: столько сюда вложено души, мечты, энергии.

Загляну в операционную. Знакомая приятная картина: готовятся к опыту. Все тут? Поля, Коля Гулый, Толя, Валя.

Вон Вадим наклонился над столом.

— Здравствуйте, товарищи!

Вадим бросается ко мне, хватает за обе руки, трясет, смеется.

— Ура шефу!

(Нет почтения.) Все меня обступили, трогают, улыбаются.

И немножко смущены. Как вести себя? Здоровым всегда стыдно перед больными.

— Ну как? Как себя чувствуете? Может быть, рано вышли?

— Ничего не рано! В самый раз.

Это Вадим, конечно. Валя выбежала в коридор, побежала в соседние наши комнаты. Слышу, кричит:

— Девочки! Иван Николаевич пришел!

Тепло. Хорошие они все какие. Любят меня. Любят!

— Знаете, как без вас плохо было? Совсем замучили нас начальники. Три опыта в неделю, допоздна сидим, а в свободные дни все считаем и чертим.

К Вадиму: — Чего они чертят?

— Как чего? Характеристики, кривые. За опыт мы теперь получаем столько цифр, что ужас! Аналог-код щелкает быстро. Вот целые рулоны.

Да, действительно на окне бумажные катушки с цифрами.

— Ну хорошо, ребята, готовьте опыт, а я должен поговорить со старшими. Вадим, собирайтесь ко мне. (Морщится. Некогда). Не бойся, я ненадолго.

Выхожу, провожаемый шумом. Потом, слышу, затихли.

Наверное, говорят: “Ах, какой он бледный, худой!..” Ничего!

Еще повоюем!

Вот он, мой кабинет. Здороваюсь, как с другом. Все на привычных местах: фотография Павлова, корешки книг в шкафу.

Даже цветы поставили.

Очередность чувств: радость от встречи. Любят. Еще дальше маячит тоска: скоро придется расставаться. Теперь это чувство меня уже не покидает. Обострение заставило тело поверить в болезнь.

Ничего нового они мне не скажут. Каждый день кто-нибудь приходил и докладывал. Но, может быть, не все? Щадили. Сегодня посмотрю сам. Сверю с планами и внесу поправки. Сколько мне еще отпущено? Давид утешает, но разве можно верить? Упреки, что плохо лечился, много работал. Хочет, чтобы я почувствовал себя больным, прислушивался. Что же, он достиг цели: болезнь все время присутствует на заднем плане. Стал портиться характер — обида и зависть к людям.