— Но вы ведь явно говорите о запоминании и систематическом накоплении информации об освобождении и объединении человеческой цивилизации. Нам посчастливилось жить в величайший момент истории нашего вида, и наше естественное право — увековечить его. Эту идею поддерживает и всячески продвигает сам Сигиллайт. Вы знаете, что он лично подписал «Положение»?

— Знаю. И насчет его поддержки мне также известно. Я несказанно рад. Но в великие моменты истории люди очень часто забывают об историках.

— Прочитав ваши тезисы и биографию, — сказал Бакунин, — я не сомневаюсь, что смогу обеспечить вас высокой должностью в ордене Летописи. Я могу порекомендовать вас и, уверен, еще несколько лиц из поданного вами списка.

— Благодарю вас, — ответил Хавсер, — правда, спасибо. Но я хотел поговорить несколько о другом. Важность работы летописцев нельзя переоценить. Конечно же, мы должны во всех подробностях описывать происходящие вокруг нас события. Конечно, мы должны поступать так ради общего блага, великой славы, потомства, но я выступаю за несколько более тонкий подход, который, боюсь, мы совершенно упустили из виду. Я говорю не о записывании того, что мы делаем. Я говорю о записывании того, что мы знаем. Я говорю о сохранении человеческого знания, его систематизации, разделения на то, что мы знаем, и то, что забыли.

Помощник моргнул, и его улыбка вмиг стала какой-то пустой.

— Это определенно… простите меня, сэр… но это ведь определенно естественный процесс в Империуме. Мы делаем это постоянно, не так ли? Я имею в виду, мы ведь должны. Мы накапливаем знания.

— Да, но не тщательно и непоследовательно. А когда мы теряем источник, вот как библиотеку в Карелии, то просто пожимаем плечами и говорим: «вот ведь незадача». Но эта информация не была потеряна, вовсе нет. Я хочу спросить — мы вообще знаем, что потеряли, когда детонировали стирающие устройства? Мы хоть отдаем себе отчет, какие прорехи они оставили в коллективном знании нашего вида?

Бакунин чувствовал себя явно не в своей тарелке.

— Мне нужен кто-то, кто контролировал бы это, сэр, — сказал Хавсер. Он знал, что у него сейчас блестят глаза, и к тому же он становится чрезвычайно назойливым; для него не было секретом также и то, что люди очень часто находили такой энтузиазм раздражительным. Бакунину явно было неловко, но Хавсер уже ничего не мог с собой поделать. — Мы… и под «мы» я имею в виду всех ученых, которые подписались под моим прошением,… мы нуждаемся в ком-то, кто смог бы донести эту проблему до Администратума. Сделать так, чтобы на нее обратили внимание. Заинтересовать в ней кого-то, кто занимает достаточно высокое положение и пользуется большим влиянием, чтобы он смог принять меры.

— Со всем уважением…

— Со всем уважением, сэр, я не хочу прожить жизнь, следуя за войсками Крестового похода, подобно верному псу, старательно записывая каждую мелочь их бесспорно великих свершений. Я хочу стать свидетелем куда более важных процессов учета человеческого знания. Мы должны отыскать границы известного. Мы должны обнаружить пробелы и либо заполнить их самостоятельно, либо отыскать пропавшую информацию.

Бакунин нервно хихикнул.

— Ни для кого не секрет, что некогда мы знали, как изготовить вещи, которые сегодня не можем воспроизвести, — продолжил Хавсер. — Великие достижения технологии, здания, чудеса физики. Мы забыли, как творить вещи, которые наши предки пять тысячелетий назад считали элементарными. Пять тысяч лет — и все забыто. То был золотой век, а теперь взгляните на нас сейчас, как мы копошимся в пепле, пытаясь собрать все обратно. Всем известно, что Эра Раздора была темным временем, за которое человечество утратило бессчетные сокровища. Но давайте подумаем — вот вы, сэр, вы знаете, что именно мы потеряли?

— Нет, — ответил Бакунин.

— Вот и я не знаю, — сказал Хавсер. — Я даже приблизительно не могу сказать, что мы потеряли. Я даже не знал бы, с чего начать.

— Но послушайте, — отозвался Бакунин. Он дрожал так, будто сидел на сквозняке. — Мы все время находим новую информацию. К примеру, недавно я услышал, что у нас теперь есть полные тексты всех трех пьес Шекспира!

Хавсер посмотрел в глаза помощнику.

— Тогда ответьте мне, — сказал он. — Кому-нибудь известно, почему началась Эра Раздора? Для начала, как могло случиться так, что мы оказались в непроглядном мраке Древней Ночи?

Хавсер проснулся. Он до сих пор чувствовал запах листьев вурпу и слышал разговоры в кулинахалле.

Если не считать того, что его там и близко не было.

Все это случилось много лет назад и в другом месте. Он просто на мгновение лишился сознания и видел сон. Он чувствовал запах крови и смазочного масла. Он ощущал вонь тел, ароматы грязи и боли.

Раны уже так не болели. Он задался вопросом, мог ли астартес — Медведь — вколоть ему какое-то лекарство. Это казалось маловероятным. По-видимому, к боли Медведь относился несколько иначе. Более вероятным казалось, что на каком-то этапе мозг вышнеземца просто перестал обращать внимание на боль в отчаянной попытке защитить себя.

В отсеке вокруг полки, на которой он лежал, царил мрак. Его конечности были привязаны. Они все еще летели. Все дрожало. Двигатели боевого корабля беспрестанно выли. То и дело их встряхивало от турбулентности.

Откуда-то вышел Медведь и встал у его носилок. Он срезал опаленные края своей гривы, а оставшиеся волосы стянул кожаной лентой. Его лицо было вытянутым и благородным, с высокими скулами, длинным носом и несколько выступающим ртом, похожим на рыло. Нет, не на рыло, на морду. Замысловатые изгибы коричневых татуировок повторяли очертания лица Медведя, подчеркивая его скулы, нос, а также края щек и бровей. Кожа его была обветренной и выдубленной. Казалось, лицо было вырезано из дерева, словно фигурка на носу драккара.

Он взглянул на вышнеземца, и тот понял, что астартес сканирует его при помощи некоего устройства.

Затем он щелчком выключил его и убрал.

— Мы почти на месте, — сказал он. Переводчик вышнеземца тут же заработал, пытаясь поспеть за речью воина. — Там тебя будет ждать хирург, но то место — особенное. Ты знаешь это. Поэтому, если хочешь продолжить, мы начнем.

Он потянулся и пальцами вынул вышнеземцу правый глаз.

Демон, Медведь, принес не только избавление, но также и окончательное смирение. Вышнеземцу уже не нужно было сражаться с холодом, чтобы оставаться в сознании, или с болью, чтобы продолжать жить. Он расслабился, и его, словно камень, утянуло в прозрачную тишину замерзающего моря. Его поглотила боль. Она окружила его, подобно метели, столь яростной и неистовой, что он видел ее даже ослепленным глазом.

Метель бушевала еще долгое время после того, как он лишился сознания.

Они приближались к особому месту, куда пообещал привести его Медведь. Они летели на крыльях снежного шторма. То был ужасный снежный буран.

Или белый шум? Статические шумы вместо крупинок снега? Неисправный пикт-канал? Помехи сигнала в поврежденной аугметической оптике? Лишь фузз, лишь жужжащие белые спеклына фоне…

На фоне черноты. Чернота, вот она-то и была настоящей. Она была такой кромешной. Кромешной чернотой.

А может все дело в слепоте? Глаз болел. Его отсутствие болело. Сама глазница, в которой он некогда находился, болела.

Снег и статика, чернота и слепота — все значения смешались. Он уже едва мог их различать. Температура тела резко упала. Боль разбавляла оцепенение. Вышнеземец понимал, что уже давным-давно утратил нить событий. Он не мог собраться с мыслями. Он оказался в беспросветной пропасти полуяви, в жалкой норе с подветренной стороны заснеженного берега бессознательности. Для него казалось невероятно сложным отличить воспоминания от порожденных болью грез. Видел ли он белый шум на неисправном экране или секущий снег на фоне кромешно-черной скалы? Он уже не мог сказать.