Он представил себе, что чернота была горой за стеной снега, горой, которая была слишком большой для горы, черным скальным зубом, вырисовывавшимся посреди метели, шире и выше всего, что можно оценить одним взглядом. Она казалась настолько огромной, что вышнеземец и глазом не успел моргнуть, как та уже полностью заполонила его поле зрения — сверху, снизу, слева и справа. Поначалу ему показалось, что это была чернота полярного неба, но нет, прямо на него неслась сплошная скальная стена.

Вышнеземец с облегчением вздохнул, сразу стало легче от мысли, что ему, наконец, удалось отделить настоящие воспоминания от надуманных грез. Гора — вот она определенно ему грезилась.

Ни одна гора не может быть настолько большой.

Его перенесли из шторма в тепло и сумрак глубокой пещеры. Он лежал там и продолжал видеть сны.

Вышнеземец смотрел сны долгое время.

Они пришли как порожденные болью грезы, заостренные от муки и искаженные от опиатов, которые ему вводили в кровь. Они походили на фрагменты, яркие и неполные, словно кусочки головоломки или осколки разбитого стекла, рассеянные между периодами полной бессознательности. Они напоминали ему ходы в регициде, поединок между двумя опытными игроками. Медленные, взвешенные и стратегически глубокие ходы, которые разделяли длительные промежутки созерцательного бездействия. Регицидная доска была старой и инкрустрированой слоновой костью. Он чувствовал запах волокна, собравшегося по углам коробки-футляра. Рядом лежала деревянная лошадка. Вышнеземец пил яблочный сок. Кто-то играл на клавире.

Острые края ментальных обрывков притупились, и сны стали длиннее и сложнее. Он начал видеть грезы, которые длились эпичными циклами сновидений. Они тянулись годами, они исчислялись поколениями, в них он видел видел, как появлялся и исчезал лед, как твердел и вновь приходил в движение океан, как по облачному небу, подобно диску из откованной меди, проносилось солнце, которое мерцало, сверкало и становилось ярким, словно сверхновая, чтобы затем потускнеть, будто мертвый звездный уголек. День, ночь, день, ночь…

В грезах к нему приходили люди и сидели рядом с ним в таинственном сумраке пещеры. Они разговаривали. Горел костер. Он чуял дым копаловой смолы. Самих людей он не видел, но зато различал их тени, которые на стены пещеры отбрасывал плюющийся огонь. Они были нечеловеческими. У теней были головы зверей, а иногда даже оленьи или козьи рога. Человеческие очертания с псиными мордами садились и сопели. Ветвистые рога кивали, пока другие говорили. Некоторые тени были согбенны тяжелыми горбами из запасенного на зиму жира. Спустя некоторое время вышнеземец уже не мог сказать, видит ли он тени на стене пещеры или просто древние наскальные рисунки, жирные линии охрой и углем, которым капризный огонь придавал иллюзию движения.

Он пытался прислушиваться к бормотанию людей, но ему никак не удавалось сконцентрироваться. Казалось, стоит вслушаться, и река слов откроет секреты мироздания, и он узнает все истории, от первой до последней.

Иногда грезы уносили вышнеземца за пределы пещеры. Они приводили его на какую-то высокую точку, где на бархатном своде у него над головой виднелись лишь звезды, а внизу были залитые солнцем земли, гобелен из сшитых вместе мирков, которые постоянно перекраивались, подобно мозаике великой игры. И на этой мозаике для него разыгрывалась грандиозная история. Нации и империи, убеждения и расы, взлеты и падения, объединения и сражения, заключение альянсов, объявление войн. Он был свидетелем единений, истреблений, реформаций, аннексий, вторжений, экспансий и просвещений. Он видел все это со своего шаткого трона на такой высоте, что иногда ему приходилось что есть мочи держаться за его золотые подлокотники из-за боязни упасть.

Временами грезы уносили его вглубь себя, в его же плоть и кровь. Там, на микроскопическом уровне, он наблюдал за вселенной своего тела, пока оно разбиралось на атомы, и покуда вышнеземец не увидел свою сущность до мельчайшей генетической спирали, подобно солнечному свету, который сквозь тонкие линзы рассеяли и расщепили на составные цвета. Он чувствовал себя разобранным, как старые часы: ходовые части отделили друг от друга, а каждую его деталь отремонтировали. Он чувствовал себя подопытным зверем, у которого из распоротого живота один за другим вынимают органы, подобно деталям карманных часов; он казался насаженным на булавку насекомым, которое расчленяют на предметном стекле, дабы узнать, что заставляет его двигаться.

Когда же грезы возвращали его обратно в пещеру, где у костра сидели и бормотали териантропныетени, он часто чувствовал себя так, словно его собрали воедино уже в совершенно ином порядке. Если представить вышнеземца старыми часами, то тогда его открытые ходовые части перенастроили, некоторые детали почистили, модифицировали или заменили, ходовую пружину, спуск, часовой механизм, баланс, и все эти крошечные рычаги и оси собрали в новой затейливой последовательности, а после завинтили крышку, чтобы никто не узнал, что именно в нем изменили.

И когда вышнеземец вновь оказывался в пещере, то думал лишь о ней. Теплая, безопасная, скрытая глубоко в черной скале, вдали от шторма. Но забрали ли его сюда, чтобы защитить? Или его будут держать здесь лишь до тех пор, пока люди-звери у костра не проголодаются?

В наиболее странных и редких грезах он оказывался в самой глубокой и холодной части пещеры, где к нему обращался голос.

В том месте мрак освещался морозным синим сиянием. Воздух был стерильным, словно скала в сухих полярных горах, где не хватало воды, которая могла стать льдом. Он был очень далеко от ласкового тепла костра в пещере, вдали от бормочущих голосов и аромата дымящихся смол. Тут вышнеземец чувствовал, как конечности наливаются свинцом, как будто он проглотил лед, словно по венам бежит холодный жидкий металл, тянущий его вниз. Даже его мысли становятся медленными и вязкими.

Он боролся с холодной медлительностью, опасаясь, что та утянет его сначала в сон без сновидений, а после и в смерть. Но все, что у него получалось в конечном итоге — слабая дрожь отяжелевших конечностей.

— Лежи смирно!

Это было первое, что произнес голос. Он был настолько внезапным и резким, что вышнеземец замер.

— Лежи смирно! — повторил голос. Он был глубоким и пустым, шепотом, в котором, однако, чувствовалась мощь грома. Голос едва ли принадлежал человеку. Он звучал блеющими и жужжащими нотами старого сигнального рога. Каждая гласная и согласная произносились с одинаковым низким, раскатистым звуком, очищенным и интонационно приведенным в порядок.

— Лежи смирно. Прекрати дергаться и вертеться.

— Где я? — спросил вышнеземец.

— Во тьме, — ответил голос. Он затих вдали, словно рев бараньего рога с одинокого утеса.

— Не понимаю, — произнес вышнеземец.

Ответом ему стала тишина. Затем голос возник прямо за правым ухом вышнеземца, словно говоривший обошел его.

— Ты не должен понимать тьму. Вся суть тьмы как раз в том, что ее не нужно понимать. Это просто тьма. Вот и все.

— Но что я здесь делаю? — спросил он.

Когда голос ответил, он, казалось, находился уже дальше. Голос пришел рокотом откуда-то спереди от него, подобно стенающему среди пустых пещер ветру.

— Ты просто здесь находишься. Ты здесь для того, чтобы смотреть сны. Поэтому спи. Сны помогут скоротать время. Спи. Прекрати дергаться и вертеться. Ты мне мешаешь.

Вышнеземец заколебался. Ему не понравился намек на угрозу в голосе.

— Мне здесь не нравится, — наконец отважился сказать он.

— Никому из нас здесь не нравится, — взорвался голос в левом ухе вышнеземца. Он непроизвольно взвизгнул от ужаса. Голос был не только громким, близким и озлобленным, в его раскатах слышался еще и рык леопарда.

— Никому из нас здесь не нравится, — уже спокойнее повторил голос, кружа вокруг него во тьме. — Никто из нас не выбирал остаться здесь. Мы скучаем по свету. Мы пересмотрели все сны, которые они нам давали, уже сотню, даже тысячу раз. Мы знаем их наизусть. Мы не выбирали тьму.