Но катеру СКА-0112 уйди далеко не удалось. На рассвете его обнаружили четыре немецких торпедных катера. Бой шел около часа. Один катер был потоплен, второй сильно поврежден. В небе появились «юнкерсы» и стали обстреливать катер. Он получил повреждения и стал тонуть. Моряки перестали сопротивляться. В живых из 20 человек команды и 74 эвакуированных осталось 16 человек, все кроме одного моряка были ранены.

Немецкий катер пришвартовался к борту. Раненых перетащили, перевязали. Мертвых оставили и, отплыв, подорвали тонувший катер. Комиссара Хацкевича тут же расстреляли. Пленных привезли в Ялту и высадили на берег. Среди них были генерал Новиков, капитан 2‑го ранга Заруба, политрук Звездин, старшина 1‑й статьи Карякин, командиры из штаба Новикова и члены экипажа катера.

Из воспоминаний И.А. Зарубы:

«Из концлагеря Новикова возили в штаб 11‑й армии. Новиков рассказал нам, что его привели в кабинет командующего, что с ним разговаривал сам Манштейн. Интересовался, как себя чувствует, не обижают ли? Спросил: “Почему не в форме?” Приказал одеть в генеральскую форму. Манштейн расхваливал доблесть и геройство наших солдат и предложил служить у немцев. Новиков ответил: “Я солдат и останусь верным присяге и Родине до конца! А за похвалу спасибо!”

Генерал Новиков погиб в 1944 году в немецком концлагере Флессенбург».

После войны адмирал Кузнецов, народный комиссар ВМС СССР, вспоминая то время, писал в мемуарах о том, что они, находясь в Москве, должны были своевременно подумать и ПОЗАБОТИТЬСЯ ОБ ЭВАКУАЦИИ Приморской армии, не дожидаясь телеграммы из Севастополя, и организовать вывоз людей и техники, как это было сделано с войсками в Одессе. Тем более что такие возможности имелись и кроме боевых кораблей. В начале августа из Азовского моря стали прорываться через Керченский пролив, простреливаемый противником, группы транспортных и вспомогательных судов в сопровождении боевых кораблей: «В Черное море прошли 144 различных суда из 217‑ти прорывавшихся»[1].

«Из-за невозможности вывести в Черное море в портах Азовского моря было уничтожено свыше 50 малотонных транспортов, 325 рыбопромысловых и более 2570 гребных судов»[2].

А разве нельзя было эту армаду кораблей – больших и малых – загодя отправить в осажденный Севастополь? Посадили бы по сто человек на триста рыболовецких, и уже более тридцати тысяч бойцов были бы спасены, бойцов смелых и отважных, закаленных в боях…

Официально об оставлении Севастополя сообщило радио Москвы в сводках Софинформбюро:

«По приказу Верховного командования Красной армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь. В течение 250 дней героический советский народ с беспримерным мужеством и стойкостью отбивал бесчисленные атаки немецких войск…»

Накануне прорвавшиеся немецкие стрелки водрузили фашистский флаг над куполом Панорамы. Берлинское радио оповестило о взятии города-крепости. По всей Германии зазвучали победные марши. Адольф Гитлер за особые заслуги и победоносно проведенные бои в Крыму присвоил Манштейну высший армейский чин генерал-фелдьдмаршала.

А в Севастополе, в уличных боях, на окраинах города, на отдельных удерживаемых рубежах по всему сокращенному фронту обороны поредевшие части и подразделения Приморской армии и бригады моряков – более ста тысяч человек – продолжали упорно сражаться…

Шел очередной рабочий день войны, 255‑й день войны под Севастополем. Обе стороны трудились с ожесточенной силой, уничтожая друг друга. Одни со злобной яростью рвались к свой победе, которая уже обозначилась, а другие с не меньшим упорством и отвагой не хотели уступать и отступать.

Каждый защитник – моряк с боевого корабля, красноармеец Приморской армии, горожанин, вступивший в ряды ополчения, – в эти дни осознавал сердцем свое место и свою личную ответственность. Позади Севастополь, а впереди тоже все наше, земля большой, вечной родины. Враг стремился захватить и город и эту землю, без которой нам нет жизни. И севастопольцы сражались, как испокон веков сражались русские люди, до последнего человека, до последней капли крови, до последнего дыхания. И не по приказу начальства или командиров, а по внутреннему убеждению своей святой правоты и гордой силы несокрушимого русского духа. Предпочитали лучше погибнуть, но не склонить головы, не отступать, не покидать своих позиций. В безысходном положении вызывали огонь на себя, как это сделал Иван Пьянзин, командир зенитной батареи.

Его батарея была костью в горле для врагов, успешно отражая налеты немецкой авиации. Тогда на высоту пошла пехота под прикрытием десяти танков. Зенитчики опустили стволы и прямой наводкой били по танкам. Но снаряды кончились, гранаты кончились, а враг напирал. Большинство артиллеристов были ранены или погибли в рукопашной. И командир батареи послал радиограмму: «На батарее полно фашистов и фашистских танков. Отбиваться нечем и некому. Открывайте огонь по нашей батарее!»

В воспоминаниях Манштейна есть и такие строчки:

«Произошла трагедия, показавшая, с каким упорством и фанатизмом боролись большевики. Когда наши войска ворвались в Инкерман, вся скала задрожала от чудовищной силы взрыва. Стена высотою примерно в 30 метров обрушилась на протяжении примерно 300 метров».

От взрыва колоссальной силы погибло много фашистов, танков, орудий, автомобилей, которые были завалены рухнувшей каменной скалой…

И сделал это П.П. Саенко, скромный воентехник, начальник склада боеприпасов. В штольне хранилось около 500 вагонов боеприпасов – снаряды для корабельной артиллерии, авиационные бомбы, снаряды, ненужные сухопутным войскам, не тех калибров, и старые, оставшиеся от Первой мировой воны, и тонны пороха.

Саенко чудом остался жив, рассказывал:

«Я не хотел рисковать личным составом и спросил: “Кто останется со мной добровольно? ” Из строя вышли многие, но я оставил техник-лейтенанта Палея, рядовых Кондрашова, Брюшко и Гаврилюка. Весь личный состав с капитаном Зудиным пошел из штольни пробиваться к своим. В Инкерман уже ворвались немцы, они нас окружили со всех сторон… Мы, выждав еще немного, подожгли бикфордовы шнуры и, выскочив через проход, побежали прочь от штолен через балку, на другую сторону. Отползли метров триста, как раздался ужасный взрыв, и так задрожала земля, что казалось, она вообще перевернулась. Я упал, оглушенный, потерял сознание. Очнулся от того, что меня тряс Кондрашов. Я посмотрел вокруг и ничего не понял: все вокруг было белым, словно выпал снег. Потом догадался, что взрывом выбросило белый камень, который превратился в пыль.

Помогая друг другу – все были контужены – мы стали пробираться к морю, к причалам. Отходили последние катера и баржи, брали в основном раненых. Я прыгнул на отходящий катер, но не допрыгнул, упал между катером и набережной. Меня выловили матросы и втащили на палубу».

Сколько подобных и других великих воинских подвигов было совершено в те последние, трагические и в то же время героические дни!

Но силы были не равны, и враг теснил. Теснил к морю, к Херсонесу.

Пала Балаклава.

Полк моряков и морских пограничников подполковника Рубцова, который за все месяцы обороны не отступил ни на шаг, вынужден был отходить: немцы прорвались по ялтинскому шоссе, танковой атакой сломив сопротивление соседей, сильно поредевшую морскую бригаду. Рубцовцы с боями отошли к толстым стенам Георгиевского монастыря и там закрепились.

Заканчивался бесконечно длинный летний день.

Две башни 35‑й батареи своим огнем помогали отражать еще не одну танковую атаку. Белокрылые чайки залетали с моря и, напуганные громом пушек, с криком улетали. Сама батарея тонула в фонтанах вздыбленной земли, камня и осколков, в гуле и грохоте разрывавшихся авиационных бомб. Немецкие бомбардировщики, не встречая сопротивления, спускались низко и пикировали на батарею, стремясь заставить ее замолчать. Батарейцы гибли на своих боевых постах, а живые продолжали сражаться. Громовой голос орудий 35‑й батареи выделялся из общего гула канонады, как голос солиста в хоре. А когда кончились снаряды, стали стрелять по танкам учебными чугунными болванками. Огромные толстые стволы орудий от непрерывной стрельбы накалились и дышали огненным жаром.