Генерал Первушин последние дни спал урывками. Его 44‑я армия, как и соседняя, вышедшая из-под Керчи 51‑я, готовилась к наступлению. Керченский полуостров освободили. Перед ними – Крым. Задача простая – прорвать оборону и выйти на оперативный простор, рвануть на север, к Джанкою, отрезать и запереть в мешке армию Манштейна под Севастополем. Так мечталось, так хотелось, так планировалось! Но план нужно выполнить, а для этого необходимо накопить и сосредоточить силы.

У Манштейна за спиной земля, железные дороги, по которым, ему в поддержку, уже идут из Херсона, Николаева и других районов Украины эшелоны с войсками. А у Первушина за спиной – море и один порт, который постоянно бомбят. Разгрузочные средства разрушены, пришли в полную негодность. Транспортные корабли, не успев выгрузиться ночью, с рассветом вынуждены спасаться, уходить в море. А на них – артиллерия, автомобили, тракторы, лошади, боеприпасы, горючее, продовольствие. Чем их защитить во время разгрузки? У них почти нет средств защиты от воздушного нападения. А горстка зенитчиков порта днем и ночью пытается отгонять стаи черных железных коршунов, но обеспечить безопасность разгрузки не в силах.

В горящем порту уже погибли, вместе с грузом, крупные транспортные корабли «Красногвардейск», «Жан Жорес», «Ташкент», из воды торчат мачты затонувших кораблей, получили тяжелые повреждения «Курск», «Димитров» и другие малоподвижные суда… А поредевшие в непрерывных боях полки и дивизии требуют пополнения, боеприпасов, техники. Из штаба фронта, который далеко отсюда, в безопасном Краснодаре, шлют приказы с требованием немедля начать активные боевые действия, – начать наступление, не дожидаясь сосредоточения сил и средств, которые еще не прибыли в Феодосию и которые должны участвовать в наступлении. А как и с чем начинать? Но как бы то ни было, действовать надо. Промедление опасно. Собрали все, что могли, поднакопили, сосредоточили, и Первушин подписал приказ о наступлении на рассвете 16 января.

Александр Николаевич устало потер лоб. День только начался. По старому стилю, второй день нового года. Карта боевых действий изрисована, испещрена цветными карандашами. Значки, стрелы, цифры. То, что запланировано, и то, что имеется в действительности. Оперативные донесения из дивизий одно тревожнее другого: противник не только яростно обороняется, а быстро накапливает и сосредотачивает силы. Особенно в районе западнее Феодосии. Это подтверждают и данные разведки.

– Разрешите!

В комнату скорым шагом вошел Комиссаров, член Военного Совета армии. На нем не было лица. Вчера они с ним почти до вечера находились в войсках, особенно на тревожных участках фронта. Антон Григорьевич в 157‑й дивизии, у полковника Томилова, а Первушин у генерала Мороза в 236‑й. Уточняли на месте обстановку, районы сосредоточения ударных групп, определяли места прорыва.

– Ну, выкладывай!

– Манштейн опередил.

Час назад, в 8 часов утра, германские войска начали наступление. Манштейн опередил на сутки. Шквал артиллерийского огня, атакуют пехота и танки. Бомбовые удары нанесены по порту, по всему фронту обороны армии, а также по войскам второго эшелона, где накапливался резерв, где штабы дивизий. Повсюду большие потери. Особенно в 236-й и 63-й дивизиях, которые приняли на себя главный удар. Связь со штабами дивизий и полков постоянно рвется, выходит из строя. Из-за бомбежек, и еще ее часто прерывают и вражеские лазутчики.

Первушин горестно опустил кулаки на оперативную карту. Опередил! Обидно было и горько. Где-то произошла утечка секретной информации. То ли здесь, в армии, то ли в штабе фронта. Но война есть война. Готовились к наступлению, но враг опередил, теперь обороняйся, принимай меры, затыкай бреши, старайся сорвать его планы, остановить продвижение.

– Товарищ командующий, донесение из 236‑й!

В комнату вошел офицер связи.

– Слушаю.

– Из Старого Крыма, с горы Агармаш, бьет тяжелая немецкая артиллерия, – доложил он. – В прифронтовом селе Розальевке прямым попаданием снаряда накрыт дом, в котором находился штаб 818‑го полка и штабы соседних частей. Дом разрушен, весь штаб погиб.

Первушин и Комиссаров обменялись тревожными взглядами. Они понимали друг друга и без слов. Надо немедленно кого-то из штаба армии посылать в дивизию Мороза, Василию Константиновичу сейчас тяжелее всех.

Но и в самой Феодосии было нелегко.

Гитлеровская авиация господствовала в небе. Эскадрилья за эскадрильей стаями кружили над городом, сбрасывая смертоносный груз на жилые кварталы, особенно на порт, на корабли, стоящие под разгрузкой. Летчикам кто-то подавал сигналы, указывал на важные объекты.

Наших самолетов не было видно. Зенитчики – всего один дивизион – прилагали все усилия, но полностью прикрыть причалы порта были не в состоянии. Прибрежные кварталы и сама территория порта утонули в огне и дыме, в грохоте разрывов, трескотне пулеметов, торопливой стрельбе зенитных орудий.

В оперативный отдел штаба армии пришло срочное донесение с поста наблюдения: к Сарыголю движется эскадрилья двухмоторных «юнкерсов». В штабе на этот сигнал не среагировали, к ежедневным бомбежкам уже привыкли.

Часовой у здания штаба дважды прогонял женщину в восточном длинном пальто и ярко-красном платке:

– Посторонним воспрещается тут быть! Проходи! Сейчас бомбить будут!

Молодой боец по неопытности просто не догадывался, что с высоты полета на белом снегу красный платок хорошо виден.

На здание штаба один за другим, с нарастающим визгливым воем пикировали самолеты. Квартал потонул в грохоте и гуле разрывов крупных бомб. Одна из них попала в угловую часть дома, где находился кабинет командующего. Вместе с Первушиным там находился Комиссаров. Комната развалилась, их обоих, получивших тяжелые ранения, еще и завалило. Работавший в соседней комнате начальник штаба Рождественский был контужен.

Командующего и члена Военного Совета быстро откопали, отправили в госпиталь. Комиссаров, не приходя в сознание, скончался. У Первушина еще теплилась жизнь.

Тело бригадного комиссара Комиссарова и полуживого генерала Первушина с наступлением ночи на торпедном катере отправили в Новороссийск…

В первый же день немецкого контрнаступления одним воздушным ударом была обезглавлена 44‑я армия, – она лишилась своего штаба, дивизии – управления. С этого дня и началась героическая и трагическая драма ее отступления из Феодосии…

Пастуха привели к командиру партизанского отряда.

Он сам вышел на дальнюю заставу и настаивал, чтобы его провели к «старшему начальнику». Ни с кем другим разговаривать не желал. На вопрос «Зачем тебе начальник?», однотонно коротко отвечал: «Дело есть!»

Одет он был, как обычно одеваются крымские чабаны в такую погоду. На нем была овчинная шуба, смушковая шапка, на ногах постолы – сапоги из сыромятной кожи. В руках – герлыга, длинный посох из крепкого дерева, а к поясу приторочен чабанский нож в чехле. На вид лет шестьдесят, в темной бороде седые прядки, но выглядел бодро, держался уверенно.

Партизанский наряд привел его к командиру.

– Слушаю, – сказал Сивоус чабану.

– Надо без людей говорить, – уверенно произнес татарин.

Отошли в сторону от землянки, примостились на поваленное дерево.

– Скажи, ты будешь советская власть? – спросил чабан.

– Нет, – ответил Сивоус. – Я только представитель советской власти.

– Но ты здесь самый старший начальник?

– В этом районе да!

– Тогда слушай меня, Сеит-Бакира Муратова.

Муратов рассказал, что он – старший чабан колхоза, что в его стаде 354 голов овец. С осени он их пасет, кормит и заботливо бережет. Когда немцы подъезжают к деревне, он угоняет отару в лес.

– Забери у меня всех овец, только выдай бумагу с печатью.

– Спасибо, Сеит-Бакир, – ответил Сивоус, – но взять овец не могу. В лесу без корма они подохнут.