— Ну?

— Смит не заговорит, — доложил я. — Она ничего не знает. — Я услышал, как он с облегчением вздохнул.

— Ты уверен?

— Да.

— Сончай, я спрашиваю тебя как крестный отец. Ты понимаешь, как мне придется поступить, если ты в этом вопросе проявляешь мягкотелость?

— Я не проявляю мягкотелость. Она типичная контрабандистка низшего пошиба. Воспитывалась, вероятно, одной матерью, росла в городе, где у нее, учитывая эмоциональную недоразвитость и полное отсутствие вдохновения и способностей, не было никаких перспектив. К ее возрасту, обладай она талантами, уже могла бы открыть собственное фармацевтическое дело. Но поскольку в ней изначально превалировала крестьянская сторона, ее по-животному тупо потянуло в вашу операцию. Она ничего не сумеет сказать, даже если бы захотела.

— Спасибо, консильери, — поблагодарил меня Викорн.

На мне двубортный, на четырех пуговицах, блейзер от Зегны, полотняная рубашка с открытым воротом от Живанши, тропические фланелевые брюки и кожаные ботинки без шнурков от Бейкер-Бенджес, и, когда я небрежно входил в отель «Ориентал», от меня потрясающе благоухало. Охранники что-то говорили уголками губ в петличные микрофоны; безопасность — это то, что привлекает сюда постояльцев. А еще — ностальгия по полновесному колониальному британскому владычеству, царящему в Писательском крыле с его залитым светом солярием, где устремляется ввысь бамбук в горшках, а персонал в традиционных тайских шелках делает все возможное, чтобы побаловать клиента, особенно за чаем.

И вот я сижу под кованой лестницей на чем-то вроде трона с высокой спинкой из пальмового дерева за плетеным пальмовым столом со стеклянной крышкой среди невероятного множества пастельных оттенков и невероятно надменных типов из высшего общества, в основном китайского происхождения, и нескольких английских дам, достаточно пожилых, чтобы помнить британское владычество. Они великолепны, эти мемсаиб,[45] — уже настолько в летах, что нет смысла следить за фигурой и беспокоиться о здоровье, которое давно потеряли, поэтому можно беззаботно поглощать топленые сливки, клубничный джем и пшеничные лепешки, запивая это все эксклюзивным черным чаем. Я пожалел, что оказался недостаточно предусмотрительным и не захватил с собой косяк, который мог бы выкурить в мужском туалете, вместо того чтобы торчать здесь как мышь в мышеловке.

Мой заставила меня прождать сорок минут и наконец появилась на вершине лестницы в прекрасно сидящем на ее худощавой фигуре черно-белом брючном костюме. Ценитель целостности натуры, пусть даже преступной, я не мог не восхититься тем, как она держалась — с великосветским хладнокровием давала понять: да, я плохиш, а вот попробуй поймай меня. На вид она была великолепна, даже если ее печень носила следы домашнего насилия.

Доктору Мой было сорок три года два месяца, и хотя какие-то из ее органов состарились на два ее возраста, в швейцарском пансионе благородных девиц ее научили уделять особое внимание тем частям тела, которые на виду у других, — выглядела она прекрасно. Ее кожа была по-ханьски[46] белая и прозрачная, как нефрит, тонкие черты умного китайского лица, длинная, как на полотнах Модильяни, шея — все свидетельствовало о самом благородном происхождении. Для китаянок из народности теочью она была высока — почти шести футов — и умела пользоваться ростом, чтобы производить впечатление элегантности. Как и волосами: черные, длинные, густые, они струились волнами и, колеблясь при ходьбе, приковывали всеобщее внимание. Приближаясь, Мой поигрывала длинным ожерельем из крупного жемчуга. На ее шее в неглубокой впадине под кадыком красовалась черная бархатная лента с каким-то драгоценным камнем. Оранжево-красный, он сотней граней отражал свет. Я поклонился ей, как того требовало ее социальное положение, и взял протянутую мне для поцелуя руку.

— Рада снова вас видеть, Сончай. Мы, кажется, не встречались с того дня, как произошло глупое недоразумение между мной и вашей матерью.

— Вы потрясающе выглядите, — ответил я.

— Разве? Наверное, так и есть, хотя, боюсь, я поторопилась родиться лет на тридцать. Вы не представляете, какие в следующем десятилетии начнут выпускать лекарства. Любая девушка, у которой хватит ума начать принимать их достаточно рано, не станет старше двадцати двух лет. Удивительно, правда?

— Вы хотите сказать, они будут бессмертны?

Мой улыбнулась. Я успел забыть, как кривятся ее губы, когда ее демон являет себя.

— Еще лучше. Хочу сказать, они будут великолепно выглядеть в моем возрасте и даже старше. Представьте женщину, которая застыла на двадцати пяти годах, хотя умрет в восемьдесят. — Она махнула рукой в сторону орхидей и кованого балкона, откуда только что спустилась. — Все это прекрасно, но я устала. Скорее бы заканчивали ремонт в моем доме, не терпится туда переехать. Мне не хватает моей горничной. Я отправила ее на неделю к родителям, и теперь каждый день вынуждена звонить по всякому поводу. Она из той же деревни в Шаньтоу, что и я. Работала у меня всю жизнь, и я чувствую, что без нее меня только половина.

— Вы по-прежнему следите за последними достижениями в фармакологии?

Мы заказали чай с лепешками, но когда его подали, не знали, что с ним делать. Мой понюхала тончайший слой сливок и джема на лепешке, откусила и положила на блюдце. Мне же никогда не нравились всякие молочные изыски, а джем и прочие сладости я не ел уже лет десять. От лепешек у меня возникало чувство переполненности, хотя насыщения не наступало. Не удивляюсь, если люди, придумавшие этот обрекающий на малоподвижность декаданс, были самыми крупными перевозчиками наркотиков, каких только знал мир.

— Конечно, слежу, — ответила доктор Мой. — Если бы мне вернули лицензию, вы бы увидели, на что я способна.

Я понимал, что вопрос о ее лицензии рано или поздно всплывет.

— А вам не вернули? Ведь прошло столько лет.

— Нет. И это не имеет никакого отношения к обвинениям, предъявленным мне, настолько ничтожным, что о них никто не вспоминает, кроме полиции.

— Так почему не возвращают?

— Потому что копы вроде вас всем рассказывают, будто я убила двух своих мужей. Мы живем в тайском обществе, где человека уничтожает не закон, а слухи.

— Ах!

— Это так несправедливо. Вы же не понимаете: химия — наше будущее, и оно уже пришло. Для любого фармацевта с мозгами благо, что очень немногие понимают нашу готовность овладеть миром. — Мой подняла чашку с чаем таким отточенным жестом, что ее манеру тут же переняли две сидящие поблизости тайки.

— А вы не считаете, что наше внимание больше привлекают такие вещи, как нефть, экономические кризисы, проблемы с окружающей средой, со свежей водой и радикальный ислам?

— Химия — единственный способ разобраться с ними. В этом все дело. Больше пятидесяти процентов населения на Западе зависит от изменяющих сознание препаратов. Нам теперь известно, что любовь, война, деньги, окружающая среда, отношения, работа — лишь вопрос взаимодействия химических элементов. По большому счету блаженство — это дофамин,[47] а злость — дисбаланс в крови. Люди уже находятся во власти фармацевтической индустрии. Но мы, ученые, даже не знаем, как воспользоваться попавшей в наши руки властью. — Тема ее волновала, и, когда она поднимала чашку, ее длинные тонкие пальцы слегка дрожали.

«Интересно, — подумал я, — а какой химикат употребляет сейчас она?»

— Неужели вам не ясно, — воодушевилась Мой не на шутку, — в будущем нет никакой неопределенности. Если бы мне вернули лицензию, я могла бы его обуздать. Не пройдет и десяти лет, как простой человек лишится возможности смотреть вечерние новости без транквилизатора. И как только население в целом дорвется до какого-нибудь только что выпущенного суперпрепарата, мы получим сто процентов пристрастившихся к некоему соединению молекул, которым заправлять умеют лишь немногие. Наша власть станет абсолютной — это как обладать монополией на воздух.