— Если после вашего визита с ней что-нибудь случится, нарветесь на неприятности. Я стану утверждать, что это дело рук Викорна, даже если ему вздумается все валить на меня. Не желаю знать, как вы с ней обойдетесь, только не вздумайте пришить, пока она у меня.
Я отвечал также шепотом:
— Все не так, как вы думаете. Она работала не на нас. Она наркокурьер генерала Зинны.
Кхун Кулакон нахмурилась. Мне казалось немного странным объяснять ей политику мафии, но дотошная баба, отбросив благочестие, дергала подбородком, принуждая говорить. И я продолжил:
— Ее подставила третья сторона. Мы ни при чем. Но Зинна наверняка решит, что это дело рук полковника Викорна. Мне надо докопаться до истины прежде, чем генерал снова объявит войну. А вы понимаете, что это значит.
Кхун Кулакон понимала. Она принадлежала к тому поколению, которое хорошо помнило тайную гражданскую войну между копами и военными. Война продолжалась десятилетиями и достигла кульминации в пятидесятые годы в Чиангмай, когда пришел транспорте опиумом, который гоминьдановцы при попустительстве ЦРУ отправили из Шанленда.[36] Вооруженное противостояние на железнодорожной станции, где стоял набитый наркотиком состав, продолжалось до тех пор, пока начальник полиции не добился буддийского мира, пообещав утопить весь опиум в море.
В то время никто не задал сакраментального вопроса — боялись, что конфликт вспыхнет с новой силой. И только через несколько десятков лет какой-то журналист спросил у главного копа в отставке: «Так вы в самом деле утопили опиум в море?» «Да, — ответил тот, — но на пути попался корабль».
Начальница бросила испытующий взгляд на Лека, которому, как я догадался, никогда не приходилось бывать в женской тюрьме.
— Мы здесь только поговорить, — уточнил я. — Может, удастся спасти ей жизнь. Будда знает, как поступит Зинна, если возникнет впечатление, что она может разговориться.
Женщина посмотрела мне в глаза и выдавила натянутую улыбку.
— Спасибо, Сончай. Могу я вам чем-нибудь помочь?
— Как она все это переносит?
— Вчера разговаривала по телефону с лучшей подругой. — Кхун Кулакон пожала плечами. — Видимо, в австралийской культуре лучшие подруги важнее родственников. — Она покачала головой. — Даже с моим опытом больно смотреть на таких людей. Она — глупая девчонка с потрясающей фигурой. Общество промыло ей мозги, убедив, что она заслуживает большего, чем получает от жизни. Было бы гуманнее выпороть ее и отпустить. Но у фарангов телесные наказания вышли из моды. Даже если король ее помилует — а так когда-нибудь и случится, — она к тому времени сбрендит. Но в теленовостях психологических шрамов не разглядеть, так что и беспокоиться не о чем.
Здесь, как и в мужской тюрьме, заключенные большую часть времени проводили на открытом воздухе в прямоугольном, окруженном рядами камер дворе. Для тайцев риап рой, то есть чистота и порядок, не столько призыв, сколько образ жизни. На первый взгляд тюрьма могла показаться лагерем беженцев: на земле полотенца и всякое тряпье, чтобы лежать, кто-то соорудил самодельный очаг и готовит на углях пищу, растрепанные женщины переворачиваются во сне или бесконечно переходят с места на место, но каждый таец поймет, что здесь царит полный порядок. Каждое обозначенное полотенцем или газетой место размером шесть на четыре фута имеет в иерархии тюрьмы свой невидимый номер — лучшие занимают те, у кого длиннее срок. С другой стороны, старожилы должны помогать новеньким усвоить правила и ограничения, которые заключенные сами себе установили. Во всяком случае, это касается тайских женщин. Но десять процентов заключенных — иностранки. Я заметил двух очень крупных и очень черных нигериек, которых поймали с наполненными героином презервативами в животе; немку, убившую мужа-тайца, после того как застала его в постели с проституткой; пару англичанок, попавшихся с фальшивыми чеками и получивших восемь лет за сто долларов. Им предстояло разобраться самим, как работает система. Но пройдет время и приспособятся даже плачущие и вопящие великанши из Нигерии.
Однако Рози принадлежала к совсем иной категории, поскольку только что здесь появилась. Старшая надзирательница проводила нас в самый центр двора, где австралийка занимала наиболее почетное место. Места здесь ценились по тому, насколько удалены от камер, где не устают появляться на свет новые и новые поколения москитов, чтобы набрасываться на плоть всех, кто находится поблизости. Ночи в камерах — это пытка, только самым крепким удается заснуть. Поэтому день служит для того, чтобы наверстать упущенный сон.
Приближаясь к заключенной, мы невольно залюбовались ее аппетитным, повернутым к нам задом. Рози лежала, свернувшись, в форме зародыша. Подойдя, мы заметили, что она сосет большой палец левой руки и как будто без сознания.
— Она не спит, — объяснила надзирательница. — Отключилась. С белыми женщинами так часто случается — странная вещь. Тайка, когда попадает к нам, знакомится с правилами, разбирается, кто главнее, пытается всем угодить, чтобы заработать привилегии и обзавестись подругами. Фаранги смотрят на жизнь по-другому. Они либо чувствуют свое превосходство, либо совершенно раздавлены. Никакой середины.
В Рози превосходства не наблюдалось. Надзирательница наклонилась и что-то тихо прошептала ей на ухо. Это не дало результата, и она стала все настойчивее ее трясти. Снова никакого эффекта. Тюремщица повернулась к нам и извинилась.
— Простите. — Она стала крутить Рози ухо, пока австралийка не открыла глаза. — К тебе пришли. Вставай, если не хочешь оказаться ближе к москитам.
Видимо, упоминание о насекомых решило дело. Заключенная сделала над собой усилие и, словно входя в холодную воду, развернулась, но продолжала дрожать и, отгораживаясь от мира, крепко сжимала веки. Когда ей все-таки удалось подняться, у нее оказалось белое, сморщенное лицо пожилой женщины. А когда заговорила, не могла остановиться, хотя мы так и не поняли, то ли она обращалась к нам, то ли просто озвучивала постоянно крутившийся у нее в голове монолог.
— Я погибла, моя жизнь кончена, я схожу с ума, раздавлена, мне крышка, меня здесь убьют, искалечат мое тело, сожрут москиты, когда я отсюда выйду, буду старой и морщинистой, я труп, здесь ад, москиты — это ад, ад, ад, мне ничего не осталось, я пропала, мне конец, у меня никогда не будет детей, я не выйду замуж, мама умрет от стыда, друзья от меня откажутся, я возненавижу почту, буду такой страшной, что на меня никто не захочет взглянуть, меня съедят насекомые, люди будут внушать мне омерзение, посмотрите, неужели вам не нравятся мои титьки? Неужели вы меня не хотите? Возьмите меня прямо при всех. Я тоже тебя хочу, это мой последний шанс заняться сексом, мне все равно, мне все равно, я труп, со мной все кончено, мне предстоит провести десять лет в долине смерти, я превращусь в камень, в тень, буду испуганной маленькой старушкой, боящейся выйти из дома, я это чувствую, совершенно свихнусь, помогите мне, пожалуйста, у меня такое хорошее тело. Хочешь поиграть с моей киской? Хочешь, отсосу? Если вытащишь меня отсюда, буду вечно твоей сексуальной рабыней. Ты не поверишь, что я могу проделывать языком. Мне нравится, когда меня связывают, а если хочешь, буду связывать тебя — сделаю все, что угодно. Помоги мне! Меня едят москиты, едят, едят, уже грызут мне соски. Поедают заживо.
Надзирательница отвесила ей пощечину, и австралийка замолчала. Я жестом приказал Леку не вмешиваться, а австралийке сказал:
— Не исключено, мы сумеем тебе помочь, только приведи в порядок голову. Попроси у надзирателей каких-нибудь транквилизаторов, чтобы ясно мыслить. — Я сунул ей пачку банкнот общим достоинством больше тысячи бат. — Вот.
Австралийка посмотрела на меня и расплакалась.
— Я не преступница — обычная девчонка. У меня не было намерений ни во что вляпываться, хотела только квартиру в Сиднее с видом на бухту. Сделала это только раз, собиралась открыть салон красоты. Сейчас в Розовой бухте новое строительство, мне хотелось окнами на юг. Я стала бы Рози из Розовой бухты и занималась бы любовью раком, любуясь на вид. Думала, поступлю один раз плохо и заживу нормальной жизнью. Ты же понимаешь, это единственный способ все как следует устроить. Что в этом дурного? Все так делают. — Она осеклась, вспомнив, где находится.
