– Моя внучка ничего не сказала мне об этом. – Старуха казалась озадаченной.

– Я не думаю, что у нее было для этого время, – заметил Брэй.

Старая женщина, казалось, не слышала этого замечания – невидящие глаза ее по-прежнему были устремлены на русского.

– Что вы говорили людям с холмов?

– Я задавал им вопросы.

– Похоже, вы сделали нечто большее…

Талейников нахмурился, вспоминая.

– Я пытался спровоцировать хозяина гостиницы, сказав ему, что пришлю сюда других ученых с документами, записями, которые будут продолжать изучение вопросов, связанных с Гильомом де Матарезе.

Женщина кивнула.

– Когда вы будете уходить отсюда, идите другой дорогой. И не берите с собой в провожатые мою внучку. Если они найдут вас, то не выпустят живыми.

– Мы это знаем, – сказал Брэй. – Однако мы хотим знать, почему это так.

– Все земли, принадлежавшие Гильому де Матарезе, завещаны людям с холмов. Арендаторы превратились в наследников, а значит, владельцев пастбищ, рек и лесов. Так было записано властями в Бонифацио, и по этому поводу здесь некогда было большое торжество. Но за эти земли заплачена неимоверная цена, и люди до сих пор боятся, что другие придут и, зная цену, отберут угодья и пастбища.

Слепая женщина замолчала, словно взвешивая цену своего предательства.

– Пожалуйста, продолжайте, – попросил Талейников, подавшись вперед. – Пожалуйста, синьора Пасторини!

– Хорошо, – сказала она тихо. – Это должно быть рассказано.

Все закончилось быстро, они боялись, что появятся свидетели, да и смерть, воцарившаяся в доме, подгоняла их. Гости собрали бумаги и ринулись по своим комнатам. Я оставалась на балконе, тело мое изнывало от боли и страха. Не могу сказать, как долго я пробыла там, но вскоре услышала шаги и поняла, что гости направляются к месту сбора. Раздался шум подъехавших экипажей, тихое ржание лошадей. Через некоторое время копыта застучали по каменным плитам, а затем снова все стихло.

Я начала медленно пробираться к балконной двери, но едва могла передвигать ноги. Мне пришлось идти держась за стену. В глазах у меня прыгали сверкающие иглы, голова кружилась. Я привалилась к стене и вдруг услышала крик. Я упала. Крик был ужасен, тем более ужасен, что кричал-то ребенок, леденящим душу голосом отдавая приказы.

Это был пастушок, распоряжавшийся дальнейшими событиями.

Ребенок-убийца!

Как я поднялась, как побежала по лестнице, ведущей наверх, я не знаю. Ведь я хотела бежать вниз, в поля, под покров темноты и на воздух – мне нечем было дышать! В окно я заметила бежавших к дому людей с факелами и инстинктивно бросилась наверх. Я желала только одного: бежать… бежать. Я не соображала, что делаю и где мне укрыться. Но ведомая рукой провидения, я оказалась в той комнате, где были трупы. Они валялись повсюду, с искаженными лицами, рты перекошены в предсмертном крике. Я до сих пор слышу эти крики… Голоса вбежавших в дом вернули меня к действительности. Я поняла, что сейчас меня схватят и убьют. И тут словно та же невидимая рука толкнула меня вперед, и ужасная мысль промелькнула в голове. Я присоединюсь к убитым! Так я и поступила, вымазав себя чужой кровью, чтобы не отличаться от остальных.

К дому тем временем подъехали повозки, на которые стали складывать мертвые тела. Меня швырнули – за руки, за ноги – вместе со всеми. Я все слышала и видела… Повозки двинулись, заскрипели колеса, мы ехали очень быстро, просто с сумасшедшей скоростью, будто те, кто сопровождал трупы, торопились покончить с этим дьявольским делом. Кошмар этой ночи все длился. Лежа среди трупов, я впилась зубами себе в руку, чтобы не закричать. Перед глазами стояла сцена погрузки: людей швыряли безжалостно и поспешно… Да, я забыла сказать. Те, кто пришли грузить трупы, не мародерствовали – ни одна вещь не пропала с виллы. Попытавшихся стащить что-либо зверски убивали тут же, на месте. Это стало известно уже потом, когда обнаружили останки: кости перебиты, плоть разодрана крючьями…

Итак, мы ехали довольно долго, но наконец прибыли. Надо мной, подо мной, рядом были трупы, и я молила Всемогущего Бога послать мне смерть. Но хотя и желала себе смерти, я боялась ее, страшилась боли. Мне казалось, что я ощущаю, как чья-то рука душит меня.

Господь смилостивился надо мной – я потеряла сознание. Возможно, на долгое время…

Когда я очнулась, лунный свет брезжил вдали, обливая холмы, покрытые лесом. Я не узнавала местность и как тогда, так тем более и теперь не могу сказать, где происходило все дальнейшее.

Нас вытаскивали и бросали в общую могилу, – и может. мне померещилось в кошмаре ночи, – но могила эта была круглой. То есть я хочу сказать, она была вырыта в форме круга. Окровавленные тела летели одно за другим в яму, бросили и меня, а сверху еще тела… Тошнота опять подступила к горлу, но я сдержалась. Трупы были изуродованы, руки вывернуты – с нами плохо обращались, а может, кое-кого изуродовали прямо на месте убийства, я не знаю… Я слышала, как ссорились меж собой те, кто привез и хоронил нас. Одни требовали, чтобы привели священника, – ведь Господь не примет наши души без заупокойных молитв. Другие говорили, что это не обязательно, хотя им самим нужен был пастырь, чтобы отпустить их грех, но кто-то сказал: "Господь все видит и простит нас, ибо ведает, почему мы согласились выполнять эту работу".

Заваленная трупами, я с трудом могла дышать.

И все же ноздри мои и рот все забивала земля с каждым броском лопаты, ловить воздух становилось все труднее. Но Господь не пожалел для меня воздуха – маленькая щелочка осталась. Как это могло случиться, я не знаю.

Прошли часы, прежде чем я решилась выбраться. Это стоило мне огромных усилий, поскольку я была в полном изнеможении. Высвободив наконец руки, я принялась рыть землю ногтями.

Наконец в какой-то момент рука моя не ощутила препятствия, ее овевал холодный воздух. Кое-как я высвободила лицо, затем голову, шею, плечи… Я зарыдала, но какая-то часть моего мозга все же работала – я испугалась, что кто-то услышит мои рыдания.

Мне повезло. Все покинули проклятое место. Я выбралась и поползла прочь из этого леса смерти в поля. Я увидела над головой восходящее солнце и возблагодарила Господа. Новый день занимался, и я была жива, но жизнь для меня была кончена. Я не могла вернуться назад, так как не сомневалась, что меня убьют, а пойти в какое-то другое, незнакомое место было также невозможно для одинокой молодой женщины, ибо в этой изолированной от мира стране женщины на виду. Мне не к кому было обратиться за помощью, так как я три года пользовалась покровительством моего падроне и дорога к другим людям была для меня закрыта. Но и умереть я не могла в солнечном свете дня. Свет Божий велел мне выжить.

Я стала думать, что же предпринять, и наконец вспомнила, что в одном имении, недалеко от Нонзы, есть человек, который убирает конюшни. Он служил у друзей Гильома де Матарезе и, когда мы приезжали к ним в гости, обслуживал наших лошадей. Я подумала, не пойти ли к нему, упасть в ноги и попросить, чтобы он спрятал меня, из милосердия. Я понимала, какому огромному риску его подвергаю. К самим друзьям Гильома – его господам – я тоже пойти не могла: у всех были жены и дети, а я была шлюхой с виллы Матарезе, и они это знали. Они лишь терпели меня прежде, когда мой падроне был со мной, они бывали даже обходительны, а порой наслаждались моим обществом. Но это было, когда мой господин был жив. А теперь он мертв, и я умерла вместе с ним.

И все же я решилась идти к тому человеку, что работал на конюшне, потому что знала, что он добр ко мне. Я помнила, как он улыбался мне, а когда все отправлялись охотиться, он помогал мне сесть на лошадь, подправляя седло, и смеялся, говоря, что я рождена не для охоты. И я смеялась вместе с ним. Иногда я чувствовала на себе его особый взгляд. Я привыкла к сладострастным взорам, но его глаза говорили мне о гораздо большем. Он был тонок, умен и все понимал. Он, казалось мне, уважал меня. Не за то, кем я была, а за то, что я не претендовала казаться не тем, что я есть.