— Прошу тебя, успокойся.

— Не могу.

— Можешь. Нельзя себя так казнить.

— Все годы я думала о своей дочке. Я дала ей имя Сэйра. Мне хотелось сойти с ума, уничтожить всех и вся. Я думала, что никогда больше ее не увижу. Томас не имел права так поступать. Я была такая молодая, такая глупая…

— Ш-ш-ш, все будет хорошо.

— О, Сойер, я уже ни во что не верю. Но я тешу себя надеждой, что не совершила подлости: я думала, что так будет лучше для ребенка.

Он покрыл поцелуями ее мокрые щеки.

— Потом я решила разыскать ее — и ни о чем другом уже не могла думать. Я представляю, как иду по улице незнакомого города, вижу ее, но не могу подойти, обнять, сказать, что я ее люблю.

— Как это тяжело, — тихо произнес Сойер, прижимая ее к груди. — Как тяжело.

Он не отпускал ее, пока она не успокоилась. В эти минуты она поняла, что любит его, что полюбила раз и навсегда. Но это осознание не обрадовало, а еще сильнее опечалило ее.

— Ты можешь себе представить, как мне страшно? Я не знаю, как посмотрю в глаза своей дочери.

Он обнял ее крепче.

— Я все понимаю. Эти чувства мне знакомы. Так можно свихнуться.

— А что, если… — слова застряли у нее в горле.

— Ничего не говори. Не надо переживать заранее. Посмотрим, что у нас получится. А теперь постарайся заснуть.

Кейт прильнула к Сойеру, но даже исходящее от него тепло не могло растопить ледяной страх, поселившийся в ее сердце. Избавить от этого страха могла только встреча с дочерью.

Через некоторое время Кейт проснулась и посмотрела на мирно спящего Сойера. Она осторожно провела пальцем вдоль его лица. Зачем судьба свела ее с этим человеком-загадкой?

Он открыл глаза.

— Ты не сердишься, что я тебя разбудила?

— Нисколько. Я могу заснуть в любое время, — ответил он, гладя ее руку.

Кейт прижалась щекой к его груди; жесткие завитки волос щекотали ей лицо. Она услышала, как бьется его сердце, и заглянула ему в глаза:

— Расскажи мне о себе. Теперь твоя очередь.

Он посуровел.

— Вряд ли тебе это будет интересно.

— У тебя было трудное детство?

Он безрадостно рассмеялся:

— Если это можно назвать детством.

— У меня тоже хорошего было мало. — Ее поразил ответ Сойера. Неужели он и вправду произнес эти слова? Хотя что в этом удивительного?

— Расскажешь мне о своей юности? — спросил Сойер.

— Разве ты еще не все вызнал?

— За это я уже свое получил.

Она заговорила не сразу.

— Мой отец пил. Он считал любое проявление человеческих чувств едва ли не заразой.

— Это свойственно многим людям.

— Он поколачивал маму.

— Рассказывай, — мягко торопил ее Сойер.

— Рассказывать особенно нечего. Мама меня по-своему любила, хотя у нее не всегда это получалось. В общем, детство у меня было беспросветное. А когда Томас меня предал, я поклялась, что не позволю больше ни одному мужчине обмануть меня.

Сойер гладил ее шелковистые волосы. От ласкового прикосновения его рук она немного успокоилась.

— Теперь ты рассказывай.

Он убрал руку. К нему вернулось прежнее напряжение.

— Моя история ничем не лучше твоей, — сказал он.

Лунный свет падал на его лицо. Сбоку казалось, что оно разгладилось и лишилось горького отпечатка пережитого.

— Я так и думала.

— Странно, что ты не навела обо мне справки.

— Ну почему же, я прочла все, что о тебе писали в газетах, — слабо возразила она.

Он засмеялся:

— И то слава Богу.

— Но я нашла только самые поверхностные сведения. Твой отец был полицейским; он умер, когда тебе исполнилось пять лет. Вскоре умерла и мать. Потом — сплошное белое пятно, вплоть до поступления в полицейскую академию.

— После маминой смерти меня взяли к себе тетка с мужем. Они вечно попрекали меня, что я испортил им жизнь, да еще покалечил их сына. — Сойеру трудно было говорить. — Их сын страдал слабоумием. Он приревновал меня к своим родителям. Чтобы досадить мне, он наносил себе разные увечья, а потом жаловался маме с папой, что я его избиваю. Им и в голову не пришло усомниться.

— Какой ужас…

— Потом они выставили меня из дому и стали переводить из одного приюта в другой. Пока я не завербовался во флот, жизнь у меня была, прямо скажем, паршивая. — Он перевел дыхание. — Я никому не позволю отнять у меня то, чего я добился. Ни за что.

На глаза Кейт снова навернулись слезы. Он простонал:

— Дорогая, я не стою твоих слез. Разреши мне просто быть с тобой рядом, любить тебя.

Кейт приблизила к нему губы:

— Мне больше ничего и не нужно.

Они снова и снова предавались любви. Сойер был ненасытен. Но он понимал, что обладание ею для него не главное. Он жаждал той близости, которая наступает потом. Он отдавал ей не только свое тело, но и сердце.

Кейт в изнеможении погрузилась в сон. Сойер жадно всматривался в точеные черты ее лица, в полумесяцы закрытых глаз, изящный изгиб шеи, полные, мягкие губы. Его влечение было столь сильным, что даже сейчас он едва мог совладать с собой.

Он осознал, что Кейт в считанные недели разбила броню, окружавшую его сердце. Его душу больше не точил червь одиночества.

Если это не любовь, то что же? Он уже не мыслил своей жизни без Кейт.

Что делать дальше? Он содрогнулся, вспомнив о Харлене. Если Харлен узнает, что у Кейт был ребенок, от него можно ожидать чего угодно. К тому же придется держать перед ним ответ за сокрытие информации. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов их отношения с Кейт: если Харлен прознает, он не преминет использовать это ей во вред. Учуяв добычу, Харлен, как шакал, не остановится ни перед чем.

Давно уже Сойер не чувствовал такой растерянности.

— Босс, не иначе как мы напали на золотую жилу!

Ральф ворвался в кабинет Сойера, улыбаясь во весь рост. Даже его веснушки излучали счастье.

— Разрази меня гром! — Сойер поднялся ему навстречу.

— Я так и знал, что ты обрадуешься.

— Выкладывай подробности.

Ральф рухнул в кресло.

— Я прошиб лбом стену.

— Где нашлись монастырские книги? — Сойер по-прежнему улыбался.

— Поверишь ли, они лежали в разбитом ящике на чердаке.

— Что я говорил?

— Ты был абсолютно прав. Кстати, собор действительно перестраивали пару лет назад. Тогда все старые архивы сложили в ящик и запихнули подальше, на чердак. Новый священник о них понятия не имел. Он по моему настоянию приказал сторожу пошарить наверху.

— Так что же ты обнаружил? — Голос Сойера зазвучал серьезно. От улыбки не осталось и следа.

— Обычно усыновление оформляется через церковный опекунский совет. Однако в нашем случае поступили иначе: по всей видимости, у священника была знакомая супружеская чета, которая хотела взять ребенка на воспитание. Девочку удочерили в частном порядке, оформив документы через присяжного поверенного.

— Это уже легче.

— В каком смысле? — Ральф почесал в затылке. — Что опекунский совет, что присяжный поверенный — записи-то все равно опечатаны.

Сойер стиснул зубы.

— Придется их распечатать.

— Я от тебя другого и не ожидал. Как же ты собираешься снять печати?

— Помнишь, у нас был такой клиент, сенатор Дэн Хемсли?

— Как же, как же, «воплощенная добродетель»!

Сойер кивнул.

— Он самый. Насколько мне известно, он у нас неутомимый борец за право приемных детей знать своих истинных родителей.

Только тут Ральф понял, к чему ведет Сойер:

— Точно. Я о нем и думать забыл.

— Ну, а я не забыл. — Сойер нажал кнопку интеркома. — Джейн, соедините меня с сенатором Хемсли.

— Будем надеяться, он нам не откажет, — сказал Ральф.

— Будь уверен, — подтвердил Сойер. — Он у нас в долгу как в шелку: мы ведь тогда нашли компромат на его жену, и когда дело дошло до развода, он оказался на коне.