И это завтра наступило. Нельзя сказать, чтобы Эдвард ждал его совсем спокойно. Новый порядок и перемены всегда пугают, но, единожды решив, он не отступил, сам, добровольно идя одной дорогой с ней. И в те моменты, когда было тяжело, она, словно чувствуя, всегда брала его за руку - своей рукой, хрупкой на вид, с длинными изящными пальцами и простым обручальным кольцом. И с зарубцевавшимся шрамом на запястье.
И ещё Эдвард помнит, о чем думал в ТОТ момент: не о хозяине, не о переменившейся вот так, в одно мгновенье, жизни, и уж, конечно, не о себе - а о ней, о ней, о ней. О том, как она смогла пройти через всё это. Приближающийся палач, а ты не можешь даже дёрнуться, даже шевельнуть кончиком мизинца. Зал Внутреннего Круга, конвой удерживает руки, и все смотрят только на тебя, - и гул голосов, сначала тихий, как прибой, а потом переходящий в рёв штормового моря. Позор женщины, бессильной перед любым стражником Утгарда...
Он не жалеет о том, что сделано. В их маленьком мирке мало что изменилось к худшему. Их хозяин порой жесток, но Эдвард не может не признать разумности нового порядка. Почитав человеческую литературу, "все эти дрянные книжонки", как говорит Ядвига, он понимает, что их возможности, вся эта власть над сознанием - ничто относительно атомной бомбы. Их слишком мало по сравнению с людьми - агрессивными, бесперечь воюющими друг с другом и в гонке за новыми способами контроля не останавливающихся ни перед чем. Его соплеменникам хватило своей собственной "войны крови" - и катастрофой было бы допустить открытое противостояние с целым миром.
Эдварду всё равно, что Близзард на десять с лишним лет его старше. А, стало быть, и всем всё равно. Ибо тот, кто косо посмотрит на сей факт, будет мёртв.
Эдвард не жалеет о том, что сделано. Его смущает только его собственная глупость - то, что когда-то он в глубине души надеялся защитить её от всего. От всего и от всех - да; от Милорда - нет. Он может только разделить с ней жизнь, что и делает. "Я вас здесь одну не оставлю", - сказал он в ту ночь, уходя. Это и было началом осознания. И Эдвард делит с ней жизнь. Почти всю.
Кроме тех моментов, когда она приходит - "с наших ма-а-аленьких раутов", как выражается сама Близзард, - стягивает с рук перчатки в бурых пятнах и бросает их испуганной камеристке. А её глаза блестят, как звёзды, отражая огоньки свечей. И когда она подходит к нему с поцелуем, он ощущает запах смерти, Божоле Виляж и корицы.
Долорес права, когда боится даже думать о том, что творится в старинных особняках поместий. Далеко не всех поместий, разумеется. Но Эдвард очень хорошо знает, кто такая Лена Легран. Или Уолден Макрайан.
Поместья скрыты от посторонних глаз и постороннего присутствия. Десять человек Внутреннего Круга, десять поместий, десять наместничеств. Наместник отвечает перед Милордом за то, что происходит на его территории. Учитывая численность населения - всего-то в пару тысяч на всю Британию, - это необременительно, и поэтому у милорда Эдварда полно свободного времени для любимых занятий - книг и растений. И супруги.
Он открывает дверь и входит. Близзард склонилась над листом бумаги с фамильным гербом, по которому быстро бежит перо. Письмо, должно быть. Пламя свечи от сквозняка начинает трепетать, и она поднимает голову.
Я сказала ему "да" почти сразу же, когда он спросил меня об этом. Я помню всё так, как будто это было вчера.
- Миссис Близзард? - слышу я, когда стажёр входит. Я поднимаю взгляд.
Он, шатаясь, с трудом минует дверной проём и проходит, наконец, в комнату, а потом приваливается спиной к косяку и почему-то прижимает левую руку к груди - точно пытается обнять сам себя. Бледен так, словно увидел кладбищенское привидение, возвещающее смерть.
- Что с вами? - спрашиваю я - совершенно автоматически, и даже забываю, что обращаюсь к нему на "ты".
А стажёр продолжает стоять, как столб, будто прилипнув к этому проклятому косяку, и только что не сползает по нему. Да что такое, чёрт подери, там произошло?!
- Ну же! - я делаю ещё одну попытку. - Что с вами, Монфор? Что у вас с рукой?
- Я пришёл просить вас, - начинает он, верно, смущаясь, - но тут же заканчивает, сумев сказать всё, слово в слово, как положено, - оказать мне честь и стать моей супругой.
Создатель великий, да он, должно быть, рехнулся! Навоображал себе что-то о любви!
- Вы хотя бы отдаёте себе отчёт - кому вы делаете столь... лестное предложение? - спрашиваю я. Кажется, становится ясно, что происходит. Легко в двадцать лет оказаться в плену иллюзий, волей случая находясь несколько суток кряду в одной комнате с женщиной, и при этом начисто упустить из виду то, что она намного старше тебя, некрасива и, прежде всего, вне закона. Вполне может быть, что я казалась ему окутанной эдаким романтическим флёром рока и тайны. Мне даже не хочется смеяться, хотя это попросту смешно. - Вы, наверное, забыли, кто перед вами. Беглая государственная преступница, приговорённая к пожизненной ссылке в Межзеркалье, "чистильщица". В этом мало романтики, друг мой - зато полно грязи, крови и дерьма, - я стараюсь говорить как можно жёстче, чтобы не оставлять места для этих ненужных фантазий, которые ему же потом и выйдут боком. - Я прошла через Утгард - уже одно это... позор, вам ли не знать? Понимаете?
И тогда он с трудом буквально отдирает от груди прижатую к ней руку, стягивает с плеча рубашку, и я вижу только что выжженное клеймо - в точности такое, как и у меня. И лишь пальцы сжимает в кулак - со всей силы. "Волчий крюк" убийцы - на руке робкого, стеснительного юноши, который за всю свою жизнь не был повинен, наверное, даже в гибели мухи...
Он очень бледен, черты лица ещё больше заострились, - представляю, что он чувствует после того, как раскалённый металл коснулся кожи. И я вдруг понимаю, что там произошло. Хозяин уравнял в правах его - и меня. Благополучного члена общества - с беглой каторжницей. А зачем? Затем, что есть только одна весомая причина, по которой человек добровольно согласился бы подставить руку под тавро, отрезав себе все пути назад. И эта причина достойна уважения. Думаю ровно две минуты. Или меньше. Минусов я не вижу никаких. По происхождению Монфор ничуть не ниже меня, а если разница в возрасте не играет роли для него, значит, она не будет играть роли и для меня.
Я понимаю, почему он говорит это здесь и сейчас; мы все понимаем - и я, и Монфор, и хозяин. Не сомневаюсь, что речь у них шла обо мне, так же, как теперь не сомневаюсь в том, что Винсент Близзард - это уже прошлое.
- Да, - говорю я и протягиваю ему руку, которую Монфор почтительно целует. Потом он молча кивает и отходит, обессилено садясь на кровать.
Этот огонёк свечи, тени на стене; шуршат где-то в углах полуразвалившегося особняка мыши, словно нетопыри под крышей башни...
Всё так, как будто я вернулась на много-много лет назад, в Карпатские горы. Всё повторяется в точности. Но откуда он может знать, что делать и как что сказать - молодой человек хоть и хорошего рода, всё же не пустившего в свои спальни чёрте кого, однако выросший в Семье отступников, которые предпочли вековым традициям долбаный прогресс, общавшийся в школьные годы отнюдь не с себе подобными, а совсем с другими людьми? И тогда я понимаю, какая это страшная штука - род.
Понимаю и тогда, когда мы впервые переступаем порог Близзард-Холла. Весна, лужи на дорожках парка и солнце, слепящими бликами играющее в талой воде. У меня перехватывает дыхание, и я приседаю почти к самой земле, прямо посреди аллеи, пальцами опираясь о сырой гравий.
- Вам плохо? - Эдвард меняется в лице.
- Одну секунду, мистер Монфор, не волнуйтесь, - я говорю это странно осипшим голосом, едва слышно.
Входная дверь с местами облупившейся краской, нагретая весенним солнцем. Бронзовый дверной молоток в виде львиной головы с кольцом, продетым между клыками. Я провожу рукой по тёплому дереву, и старая краска от прикосновения осыпается и невесомыми чешуйками летит вниз.
