— И все-таки, каким образом эти так называемые музыкальные произведения оказались в закрытом и охраняемом моей полицией здании? — Слово «моей» майор выделил особо.
— Не знаем, — в сотый раз отвечали Марши.
— А мне это необходимо знать, — настаивал майор, нервно листая партитуры, — Откуда вы появились?
— А вы, майор, беретесь утверждать, что достоверно знаете, откуда появляются люди?
— Могу догадываться.
— Тогда наш ответ будет также примитивен. Мы появились из этой машины. Из компьютера «Кондзё».
Снова все, как по команде, повернулись в сторону компьютера. Майор в который раз нажал кнопку, и вновь на мониторе появились названия присутствующих здесь Маршей.
— Да, — согласился майор, — результат шокирующий, но похожий на правду. В это поверят и журналисты, и публика. Но кто поверит, что компьютер способен воплотить марши вот в таком облике? Пусть даже он и разъяпонский…
И Ткаллер, и Клара, и Матвей недоумевали: почему майор не торопится вызвать караул, сорвать пломбы, раскрыть заговор — и тем самым отличиться. Ризенкампфу же не давал покоя подслушанный в подвале разговор. Заговор или розыгрыш? Марши или люди? Ему не верилось ни в то, ни в другое.
— Отключите дисплей, — попросил Ткаллер.
Майор выполнил его просьбу — экран потух. Ризенкампф улыбнулся, достал наручники и начал примерять, как бы их застегнуть — и тем самым арестовать «Кондзё».
— Жаль, что у него нет рук.
— Дай вам волю, вы бы все человечество заставили ходить строем и в наручниках, — съязвила Клара.
— Не уверен, все ли, — оставался серьезным майор, — Но уж одну треть точно. Заслуживает. Да и компьютер этот мне не по душе.
— У господина майора есть душа? — продолжала испытывать предел безнаказанности отважная госпожа Ткаллер.
— Нет, у меня лишь нутро и позвоночник, — Ризенкампфа аж перекосило.
— Как у пьяного байкера ночью? — парировала Клара.
Они оба знали, что никогда не смогут помириться. Майор никогда не простил бы Кларе позора с раздеванием. Клара же в этом ничего особенного не видела, но в свою очередь не могла простить майору скорого разоблачения — вот и продолжалась дуэль на шпильках.
— Да что же вы никак не ладите? — удивился жизнерадостный До мажор.
— Пусть, пусть, — нежно произнес Траурный, — Все это лишь проявление жизни земной. Люди живут своими привычными заботами и страстями и даже представить себе не могут, до чего же интересна их жизнь. Если смотреть оттуда. ОТТУДА! — повторил с особым значением Траурный марш и поднял палец к потолку.
Все посмотрели наверх. Воцарилось молчание.
— А может, оттуда? — спросил майор, указав пальцем вниз.
— Из-под земли? Ничего не видно и не слышно, — ответил Траурный, — Все там! Вверху открываются окна небесные! — И он указал конкретно в передний правый угол. И вдруг в этом углу кто-то странно хихикнул и дважды постучал: тук-тук.
Все, оцепенев, смотрели в этот правый угол. А угол этот вдруг как бы расширился — стены разошлись, а потом сомкнулись, как было. Ткаллеру показалось, что это хохотнул Кураноскэ. Он постоянно появлялся неожиданно, будто черт из табакерки. Пересказать состояние присутствующих было совершенно невозможно. Достоверно лишь то, что спустя некоторое время все, не сговариваясь, стали осторожно придвигаться друг к другу. Выйдя из оцепенения, майор принялся разглядывать углы более пристально — три из них были чисты, один же, откуда стучали и хихикали, оказался опутанным паутиной.
«Странно, — подумал майор, — здание только что открылось после реставрации. Кабинет оштукатурен и оклеен. Так откуда же?»
Становилось жарко, лишь из злополучного угла тянуло холодом.
— Жаль, что вы нам не доверяете, — нащупывал тропинку Траурный, — Общаться без доверия затруднительно. Может, нам найти общую, волнующую всех тему?
— О чем можно говорить с Траурным маршем? О смерти? — Клара по инерции продолжала пикировку.
— О! Смерть для всех полная неизвестность. Но есть и нечто общее — страх! Страх перед смертью! Вот и вы здесь крепко напуганы…
При этих словах майор опять покосился на таинственный угол. Майор привык, что он должен знать все обо всех. А о нем никто ничего. Теперь же оказалось, что кто-то за ним наблюдает, вдобавок и посмеиваясь. Хи-хи! Какой скверный угол. Будто кто целится оттуда. А сколько паутины! И такая она… какая-то… Так и кажется, что тебя начнут ею оплетать, стоит только контроль ослабить. Бр-р… Смертельный страх… Страх перед смертью…
Майору вспомнилось, как однажды он попал в подобную ловушку. Было тогда Генриху семнадцать лет. Купался он со сверстниками на реке, решили отличиться перед девушками — заспорили, кто дольше продержится под водой. Генрих нырнул и греб по течению что было силы. Вдруг почувствовал на пути помехи — будто жесткие густые водоросли. Вскоре и руки, и ноги его были перепутаны. Решился вынырнуть — не получилось, а воздуха уже нет. Метался Генрих под водой — и вдруг ощутил панический страх. Конец! — вспыхнуло в мозгу. Он открыл глаза и увидел, как сквозь воду пробивается солнечный луч. Ему вдруг представилось, как мимо загорелых белозубых девушек едут на велосипедах молодые люди. И хихикают. Вот так же, как теперь. Тогда же Генрих рванулся из последних сил, и кто-то — показалось — вытолкнул его наверх.
Как потом выяснилось, Генрих запутался в сетях. Выше по течению накануне утонул человек, и были поставлены сети, чтобы выловить утопленника. Вот в эти сети и угодил юный Ризенкампф, не помышлявший еще ни о полиции, ни о внезапной смерти. Под водой он пробыл, конечно, дольше других. Девушки подарили ему гипсового ангелочка, и он повесил его над кроватью. Не верилось, действительно ли он выпутался или находится уже в другом мире, а этот грезится оттуда. Чтобы окончательно убедиться, ощупывал себя и окружающие предметы, выходил на улицу, приглядывался к прохожим, задавал случайные вопросы — и, получив столь же случайные ответы, ненадолго успокаивался. В это лето Генрих в реке больше не купался.
— Вижу, господин майор не желает с нами откровенничать, — гнул свою линию Траурный, — Тогда, может быть, мадам Клара?
Клара смотрела в паутинный угол с удивлением и гневом, с каким женщины наблюдают за удачливой соперницей. Странно, что есть кто-то, знающий все о ней. Вот так новость! Есть мысли, о которых никто не должен знать. Только она.
— Что меня по-настоящему пугает? Старость. Лишь перед нею я чувствую страх. Когда-то я видела отвратительную толстенную старуху, которая сидела за столиком в тени и никак не могла наесться. Родственники подносили ей одно блюдо за другим, и она жадно все пожирала. Старость — что еще может быть гаже? Женщина лишается очарования, а значит, всех радостей жизни. И спасибо смерти, что она все это прекращает. Нет, у меня старости не будет. Я уйду раньше. Молодящейся старушкой я тоже быть не желаю! Резво порхать в розовых шортах по авангардным выставкам и теннисным кортам и прислушиваться к скрипу суставов, как к потусторонней музыке… Извините, — она смущенно кивнула Траурному, вспомнив о его певучей ортопедии.
Ткаллер выручил жену, поведав собранию о том, как крепко во сне сжимали его руку портреты покойных композиторов. До сих пор рука болит. Матвей поддержал Ткаллера. Было заметно, что тревожное ощущение не покидало русского переплетчика. Он был рад любому разговору. Любому.
— Со мною тоже нечто подобное случалось, — перехватил он реплику Ткаллера, — Только гораздо хуже.
— Хуже? — удивилась Клара.
— Дак ведь не один портрет… Их ведь… — Матвей отпил из стакана воды, — Было это два года назад. Я как раз переплел у себя дома «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Сижу, листаю подшивку церковного журнала «Воскресный день», который принес переплести один молодой хирург. Тут заходит ко мне сосед мой, Борис Павлович Мырсиков. Чего делаешь? Да вот, говорю, принесли журналы на реставрацию. Смотрим вместе. А журнал любопытный! Тут и статьи божественные: о смысле человеческой жизни, о жадности и невежестве, и проиллюстрированы прелюбопытно. Тут же в конце журнала реклама: в каких несгораемых шкафах лучше хранить деньги. Была там и картина нашего российского художника Репина — может, знаете? — «Крестный ход в Тульской губернии». По большой дороге в знойный день движется огромная толпа — несут чудотворную икону к священному источнику, чтобы там отслужить молебен. Все лето засуха, а значит, впереди повальный голод. Спасти могут только Бог и дождь. Впереди толпы праздничный фонарь с лентами и зажженными свечами, хор певчих, рыжий дьякон с кадилом, попы в ризах, сотские с бляхами на груди. Конный пристав, подбоченясь, наблюдает за порядком. А народу!!! Дети, старики, нищие, убогие калеки. И в глазах вера — икона совершит чудо. Хлынет благословенный дождь, и все будут спасены.
