Отроду такой любопытной игрушки у меня не было. Несколько раз смотрелся я в это яблоко, и каждый раз оно прибавляло лет по пять-семь. Последний раз я увидел импозантного чиновника — таков я, собственно, и сейчас: прилично одет, в смокинге, белоснежной сорочке, с шелковым галстуком. Тут уж радости моей не было конца — неужели буду сытым и богатым? В трудные времена всегда кажется, что бедность, голод и холод — это навсегда. Ай да чудо-яблоко!

Бегу домой, спрятав его в карман. Никому из сверстников не показываю: вдруг отберут. Прибежал, показываю матушке, тетушке, брату: «Богатым буду, знатным, поглядите!» Рассказываю им все, как было. Смеются, не верят. Тогда я достаю из кармана яблоко… и вижу, что у меня в ладони… обыкновенная средних размеров луковица… И никаких зеркальных отражений! Осатанело начинаю счищать шелуху, словно пытаясь извлечь из-под нее яблоко, но луковица шелушится без конца, где-то полведра шелухи потом вынесли… Наконец оголил белую сердцевину. Надкусил — горькая, злющая. Язык огнем полыхает, слезы ручьем. Реву и, очевидно, от злости кусаю эту луковицу. Домашние смеются, брат даже подзатыльник отвесил — за вранье. А я реву и ем — без хлеба и соли, даже не запиваю. Съел всю луковицу и вздохнуть не могу — горит внутри. Дали наконец воды, и вода эту огненную горечь не заливает.

Вылетел я из дома и бегом к монастырю. Думаю, увижу старуху, спрошу, зачем обманула, что же это за яблоко такое. Прибежал, карета старухи стоит, кучер дремлет на сиденье, кони выпряжены, молодую весеннюю травку щиплют, а чуть в стороне, возле монастырской ограды, — народ. Перешептывается, склонив головы. Я туда. А там — старуха моя сидит, прислонившись к ограде, не шевелится. Меня даже сначала что-то подленькое кольнуло: «Ага! Не будешь врать! Не будешь луковицу вместо яблока подсовывать!» Но чуть позже остались только страх и недоумение: что же произошло? Что со всеми нами происходит, ради чего живем, куда уходим? Вот такие чувства посетили меня тогда — очевидно, впервые.

Не помню, как в тот вечер пришел домой, чем занимался. Завалился в боковой комнате, лежал в темноте и о чем-то думал. И еще: неделю во рту горечь стояла — мать боялась, не отравили ли меня? С тех пор к яблокам отношусь с опасением.

— Так что же это за старуха? — спросила Клара.

— Не знаю. Наемный кучер отбыл в тот же день. А старуху похоронили монашки — в молодости эта старуха-графиня вела светскую жизнь, а вот умереть решила на просторе… Ближе к Богу, что ли… Но я бы все это давно забыл: и старуху, и горькое яблоко, если бы время от времени эта старуха ко мне не являлась. Притом не во сне, не в бреду каком-то, а наяву. Сегодня сразу после дождя она была на площади. Две старушки-подружки — видела?

Клара кивнула.

— Значит, добра теперь не жди, — продолжал Ткаллер. — Так всегда было.

— Но ведь она сказала, будешь победителем. Значит, опасения напрасны.

— Клара, в этой жизни победителей нет. Все мы победимы. И «Кондзё» это великолепно продемонстрировал.

— Что же именно он выдал?

— Истину, — поразмыслив, ответил Ткаллер.

Клара с удивлением и в то же время как бы свысока посмотрела в сторону компьютера.

— Истину… Для праздника это плохо. Но если ее как-то по-особенному преподнести?

— Вряд ли это поможет.

— Все равно я должна знать. За тем и пришла.

— Нет. Я тебя знаю. Начнешь действовать, искать обходные пути, прокручивать варианты…

— А ты, как всегда, решил посмотреть на все философски. С высоты необъятной вечности? Александр, я тебя не узнаю… — Клара присела на подлокотник кресла, — Раньше ты посмеивался над моим суеверием, даже карты прятал, а теперь сам вспоминаешь какие-то мистические истории. Что ты несешь? Какая-то старуха… Яблоко… Луковица…

— Что же ты так разволновалась?

— Это мешает делу, — ответила Клара и повторила, только уже медленнее и тверже: — Это мешает делу.

Она наклонилась так близко, что Ткаллер чувствовал ее горячее дыхание, видел пугающий блеск ее карих глаз.

— Я понимаю, — продолжала Клара, — Машина преподнесла сюрприз. И ты растерялся. Тебе хочется сейчас оказаться подальше от оркестров, репортеров, мигающих огней, бесноватых туристов. Но это невозможно. Игра пущена. И теперь ее не остановить. Надо собраться с духом. Теперь нас двое. Компьютер один, а нас двое. Это кое-что меняет, а?

— Двое против одного — игра нечестная, — усмехнулся Ткаллер.

— А мы играть с ним не будем. Мы его вообще замечать не будем! — отмахнулась Клара, — Обними-ка меня.

Ткаллер нехотя обнял жену одной рукой, начал гладить, будто собачку, по голове. Клара в ответ ластилась к мужу.

— А знаешь, — сказала она, — давай-ка ляжем спать.

— Как? — не понял Ткаллер.

— Очень просто, — принялась раздеваться Клара, — Ляжем, обнимемся и забудем все на свете. Ну? — Клара расстегнула пуговку на рубахе мужа, — Вот так… Сейчас нам нужно расслабиться. Самое главное, чтобы нам вдвоем было хорошо. А остальное ерунда. Мы счастливее компьютера.

— Нет, эта ночь положительно сведет меня с ума. Теперь мне не хватает только этого, — Ткаллер неодобрительно покосился на оголенные плечи Клары, — Здесь! В концертном зале, в обители муз!

— А что? — обиделась Клара, — Ночь — она и есть ночь.

Ткаллер отвернулся от жены, как бы давая ей привести себя в порядок.

— Клара, ты же сама говорила — игра пущена. И нечего себя обманывать. Кстати, откуда у тебя мундир Ризенкампфа?

Клара застегнулась на все пуговицы, придирчиво оглядела себя в зеркале. На лице ее появилась неотступная решительность.

— Теперь буду спрашивать только я. Компьютер выдал две разные пьесы?

— Да.

— Они известны.

— Очень.

— И ты не хочешь мне их назвать?

— Не хочу.

— И не хочешь, чтобы они звучали в концерте?

— Нет.

— Но переплетчику ты их отнес?

Ткаллер кивнул.

— Дай мне ключи от переплетной.

— Смысл?

— Все можно исправить, — без тени сомнения сказала Клара, — И переплет, и компьютер, и даже тебя. Хотя ты неисправимый паникер.

— Это заблуждение. Все в жизни предопределено еще до нашего появления.

— Чарующая тайна жизни меня сейчас мало интересует. Сколько надежд мы возлагали на эту ночь! И чтобы все пошло прахом? Нет, я еще повоюю.

Клара взяла со стола ключи. Из бара достала какие-то бутылки, уложила все это в пакет и вышла, закрыв мужа на ключ в собственном кабинете.

Освещая себе путь огоньком зажигалки, Клара тихо и благополучно пробралась по узкому темному коридору, поднялась по лестнице на третий этаж, отыскала комнату русского переплетчика и остановилась. В комнате было тихо, и даже сюда, в коридор, с площади доносились звуки музыки, выкрики, аплодисменты и свист. Клара достала из кармана связку ключей и тут же с раздражением вспомнила, что не спросила у мужа, какой именно ключ подходит к этой двери. Начала осторожно пробовать — один, другой, третий… Ни один не подходил. От волнения стали подрагивать пальцы.

— Господин Ткаллер, это вы? — раздалось из-за двери.

Клара не ответила, начала вновь примерять ключи. В комнате послышались шаги.

— Кто там крадется, как шелудивый кот? — громко спросили из-за двери.

— Зачем же шуметь? — как бы про себя сказала Клара, стараясь быть спокойной.

Наконец замок сработал, и она вошла в комнату. Окинув ее быстрым взглядом, представилась:

— Майор тайной полиции. Дежурная по внутреннему коридору.

Матвей хотел, очевидно, кивнуть, но лишь судорожно дернул головой. Он стоял в своей холщовой, промазанной клеем рубахе — худой, сгорбленный, не зная, куда девать одеревеневшие вдруг руки: то ли поднять вверх, то ли сразу протянуть для наручников. «Как бы он с перепугу не воспользовался кнопкой сигнализации!» — встревожилась Клара.

Так они стояли, стараясь скрыть друг от друга свой страх. Впрочем, Матвей был напуган, безусловно, больше.