— Скорее, скорее, — торопила Клара.

— Черт меня толкнул ехать на ваш фестиваль! — стукнул сразу двумя кулаками по столу Матвей.

— Ха-ха-ха! — разнеслось по комнате, — Ха-ха-ха!

Матвей угодил по мешку-хохотуну. В тот же миг они с Кларой выскочили в коридор. Какое-то время вслед им несся неистовый надсадный хохот. Матвей даже хотел вернуться, отключить смех, но Клара не пустила его: дескать, возвращаться — дурная примета.

— А вы верите в приметы? — спросил Матвей в полутьме.

— И даже очень.

— Я тоже… Начал.

В пустой комнате Матвея истерический хохот вскоре затих — мешочек успокоился и вновь притворился безучастным. Наступила полная тишина. Но она длилась всего несколько минут. Затем в комнате снова появились разноцветные радужные блики, которые становились все контрастнее, пока не разделились по углам, где и растаяли. В правом углу зародилась одна протяжная басовая нота — она постепенно набирала мощь, как бы разрастаясь. Внезапно газета, которой Матвей суеверно прикрыл ноты, слетела, словно подхваченная вихрем. Партитуры раскрылись — и в левом углу снова появился Свадебный марш во фраке цвета красного вина и нарядном жабо. Басовая же нота продолжала гудеть — по мощи она напоминала вопль гибнущего «Титаника». Свадебный марш закрыл ладонями уши и закричал в угол:

— Да замолчите вы! Я же оглохну!

Басовый гудок не сразу, но все-таки начал затихать. В правом углу кабинета наконец появился тот, кто называл себя Траурным маршем.

— Ну нельзя же так гудеть, — укоризненно скривился Свадебный марш. На желтом костяном лбу Траурного выступил пот. Марш вытирал его черным платком, но тот, шипя кипятком, продолжал стекать по лицу. От кипятка мокрый платок начал линять, пачкая Траурному маршу морщинистые руки.

— Да, сущий ад эти переплетные тиски, — вздохнул Свадебный, — Я тоже чуть не задохнулся.

— А! — отмахнулся платком Траурный, — Тиски ерунда, не в таких переплетах бывал. Это местные деятели хотят от меня избавиться, что-то замышляют. И за что? Сколько достойных людей я проводил в последний путь, плача и рыдая! В жару, в мороз, ветер и снег, в любую погоду! И вот теперь — такое пренебрежение! За что, за что?

Свадебный принялся успокаивать расстроенного напарника — все равно никакие тайные заговоры не помогут. Ноты отпечатаны. Партитуры в переплете. Дело сделано. Нечего понапрасну волноваться, тем более паниковать. Исаия, ликуй!

На Траурный этот марьяжный оптимизм не подействовал. Он ничего не ответил и, казалось, сделался еще мрачнее. После некоторого молчания не без раздражения спросил:

— Мы ранее не встречались?

— Не имел удовольствия, — с готовностью ответил Свадебный, — Хотя много о вас наслышан. Мы почти одногодки. Я восемьсот сорок третьего года сочинение.

— Я постарше. Восемьсот тридцать седьмого, — все еще вытирался платком Траурный, — Удивительное дело, по сто пятьдесят лет оттрубили и словом не перемолвились. Действовали, как теперь говорят, в разных сферах обслуживания.

— Не стану возражать, — кивнул Свадебный, — Я вообще с большей радостью соглашаюсь, нежели спорю. Волею судьбы я счастливый жених. А вы кто? Вечный покойник?

Свадебный марш подмигнул и даже слегка хихикнул. Траурный прошелся по комнате, сжимая кулаки. Теперь уже скрипели оба его ботинка.

— Вас что-то не устраивает? — поинтересовался Свадебный.

— Да. И весьма. Мне не понравилось ваше хихиканье и то, как вы произнесли «вечный покойник». Свысока, надменно, глядя со своего завидного жениховского трона. Говорят, наши великие создатели вложили в нас свои высокие чувства. Я и раньше сомневался, какие такие высокие чувства могут быть у женихов?.. Ну и у невест. Они не высокие, они попросту жениховские. Сиречь похотливые и фальшивые. В свадьбах вообще много позерства и притворства.

— Вы обозлены. Я не хотел вас ни оскорбить, ни обидеть.

— Я оскорблен не вами, а вековым неуважением к себе. Со дня моего появления на свет меня все боятся. Даже мой создатель относился ко мне с предубеждением — и без повода исполнял крайне неохотно. Играть меня вне траурных процессий считалось — да и теперь считается — дурным тоном. Мало того, я являюсь чуть ли не музыкальной эмблемой смерти. Ее позывным. Разве это возможно выносить столетиями?.. Проклятие, какая тут духота! Или в самом деле новый переплет жмет?

Свадебный марш улыбнулся и комически развел руками:

— А вы как хотели? Смерть и ваша милость в людском сознании слились воедино. И зачем им торопиться в мир иной, если и здесь хорошо?

— Вам более ста пятидесяти лет, а ума — как у двадцатипятилетнего, — не унимался Траурный марш, — Для вас возраст в четверть века оказался критическим. Вы мне напоминаете пустую, глупую полечку, которую выплясывают захмелевшие женихи, плешивые папаши невест и подгулявшие гости на сытый желудок. Даже стыдно слушать!

— А это уже похоже на оскорбление, милейший, но угрюмый Си бемоль минор!

— Если бы вы, галантнейший и лучезарнейший До мажор, проникли в сущность бытия и хотя бы одним тактом, одним знаком альтерации, одной четвертной паузой задумались над противоречиями человеческой жизни, то поняли бы — как ни веселы наши свадьбы, а жизнь по своей сути всегда трагична, ибо не вечна! От молодости и радости неизбежен путь к болезням и дряхлению. Радость ушла… Какой смысл в продолжении существования? Словом, я честнее, чем вы! Вы — искуситель, а я — избавитель! Но я устал! Устал! О, если бы явился в мир некий сочинитель, способный создать плач скорби, способный заменить меня в траурных процессиях!

Свадебный марш тоже начал волноваться. Белоснежное жабо съехало набок. Монокль то и дело выпадал. Он спешно протирал его и вставлял в свой небесной голубизны правый глаз.

— Я не хочу на вас обижаться! Слышите! Мне это стоит большого труда, но я на вас не обижаюсь. Что хотите, говорите, а я не обижусь, и вот почему: все свои долгие годы я прожил, не зная горя, а вы — не зная радости. Вам доставалось как никому в нашем музыкальном мире, — Свадебный подошел к Траурному и вдруг крепко обнял его, — И будет доставаться. И все-таки: гавоты и галопы, краковяки и менуэты исчезли или остались в редком концертном исполнении, а вы изо дня в день исполняете свой долг — действительно при любой погоде. Вы вечны! Вы умрете только тогда, когда люди перестанут умирать, а этого не может быть никогда. Значит, вы только и бессмертны.

— А вы?

— Мир переменчив, — усмехнулся Свадебный, — Вполне возможно, что люди скоро перестанут торжественно отмечать свадьбы или вообще регистрировать браки. А еще через сто пятьдесят лет? А вот умирать, как ни ухищряйся, придется. Статистика подтвердит: сто процентов из ста.

Траурный согласно кивнул.

— Однако же, — продолжал Свадебный, — именно из-за этой безысходности в земной жизни необходимы всплески радости. Опять же, свадьба означает зарождение новой жизни. Я начну — вы подхватите. А значит, мы оба бессмертны и на сей день самые необходимые, с чем вас и поздравляю.

Свадебный протер свой монокль, немного помолчал, видимо, ожидая возражений, и наконец решился добавить:

— Честно говоря, я тоже устал.

— От чего же?

— От вечных празднеств, которые так же утомительны, как вечная скорбь. Я тоже жду, когда явится великий сочинитель и напишет великое произведение, которое сможет заменить меня. А я мечтаю о приличном вознаграждении и праве на отдых. Поселиться бы в уютном адриатическом городке: солнце полезно для моих костей. Тишина, умеренная влага, диета — и никаких вин, коктейлей, крепких коньяков и шампанского. Скорей бы… А вы все еще жаждете популярности, признания с аплодисментами и литаврами?

— Ничего я не жажду, — гордо ответил Траурный, — Хотя аплодисментами я действительно не избалован. Я вообще не знаю аплодисментов.

— Как же мне вам помочь? — с участием подхватил Свадебный, не замечая, как собеседник морщится при этих словах. Вообще вся натура Свадебного была открыта для приятельской беседы. Глаза необыкновенной голубизны сверкали радостью, взгляд был теплый, светлый, манеры деликатные. В каждом движении чувствовалось уважение к собеседнику. Вдруг он звонко рассмеялся, весело щелкнул в воздухе пальцами: