Джин сидел в гостиной, верхний свет не горел, и в полумраке он чувствовал себя одиноким. Он знал, что есть время передумать и не идти до конца, а выставить её, как только она помоется. Что она сказала, когда они сидели во дворике и курили, а соседская кошка ходила вокруг стульев и точила о них коготки? Она сказала, что в школе мечтала о том, чтобы каждый парень в её классе хотел бы трахнуть её.

— Мне хотелось быть похожей на твою Элис, — сказала она. — Хотелось, чтобы люди поворачивали головы и жадно провожали меня взглядом. Я хотела, чтобы меня замечали, ходили за мной, выслеживали. Мне хотелось быть желанной.

Она сказала, что все девушки Мэнсона хотели того же: Сьюзен, Пискля, Патриция, Цыганка, даже Лесли, которая была самой красивой. И именно восхищение и чувственность Чарли открывала их сердца, поддерживала их измученные души и делала их орудиями в его руках.

— Мы чувствовали, что наши жизни бессмысленны без его любви и защиты. С ним мы радовались.

— Чему? Сексу?

— Всему. Тому, что живы.

— Ты имеешь в виду, всё, что вы делали, было правильно?

— Ты не понял, Джин.

— Пытаюсь.

— Мы были просто девчонками с израненными душами. Чарли возвращал нам уверенность в самих себе. Он делал нас желанными. Он дарил нам мечту.

— Но она была обманом.

— Мы думали, что нет, — возразила Элис. — Иначе мы бы не сделали того, что сделали.

Сейчас она рассказала ему и о наркотической оргии с командой журналистов с Кей-эн-би-си, и о том сложном оборудовании, которое присвоил Чарли: о лёгких 16-миллиметровых камерах «Болекс» и диктофонах фирмы «Награ», которыми он научил их всех пользоваться, и про их практику в этом во время их постоянных сборищ.

По словам Другой Элис, до ночи на 9 августа 1969 года у них уже было порядка пятидесяти часов съёмок, большую часть из которых составляли записи их обычных вечеринок, и по меньшей мере пять часов чистого секса — не доставляющего удовольствия секса ради секса с людьми, которые были всем известны.

— С твоим участием, — сказал Джин.

— Конечно. Было классно, — ответила она. — Я чувствовала себя отлично.

— Ты говоришь в основном о знаменитостях, особенно о звёздах кино?

— Были и звёзды рок-н-ролла. Их было много. Взгляд Джина по-прежнему оставался скептическим.

Он спросил:

— Знаешь, сколько детективов расследовало убийства Тейт — ЛаБьянка? Человек пятьдесят, если не сто, не считая тех, кого наняли частные лица и глава округа. И не было и намека, что такой фильм существует.

— Ну, они просто ошиблись, — ответила Другая Элис.

— А потом что с ним случилось?

— Те, кто обыскивали ранчо, нашли его и спрятали где-нибудь.

— Ты говоришь о полицейских?

— Конечно. О ком же ещё? А потом они распродали его по частям тем, кто мог хорошо за это заплатить, тем, кто не хотел, чтобы их карьеры полетели ко всем чертям.

— Но ведь они нашли не все плёнки?

— Не все.

— Почему?

— Потому что шесть коробок с плёнкой были закопаны в пустыне.

— И их ты хотела отдать самому крупному покупателю. Но почему именно сейчас?

— Думаю, сейчас самое время.

— Но всё оказалось не так, как ты думала.

— Я здесь, Джин. Я с тобой.

— Ты о чём?

— Возможно, так всё и должно было кончиться.

Другая Элис вошла в комнату полностью одетая и улыбающаяся, как улыбается человек, надевший чужую одежду. Её волосы были ещё мокрыми и нерасчёсанны-ми, а на лице отражалось непонятное Джину удовлетворение.

— Наверно, странно видеть меня в её одежде, — спросила она после короткой паузы.

Джин кивнул, глядя не неё:

— Да.

— Это огорчает тебя?

— Не знаю.

— Меня бы огорчало, — сказала она, идя по комнате. Она села в кресло возле окна и посмотрела на фруктовые деревья, растущие перед домом. — Мы ведь абсолютно не похожи, да?

— Не очень.

— Наши глаза, наши губы, наши волосы, наша форма лиц, то, как мы ходим, — всё разное, кроме того, что у нас один размер. Сейчас. Раньше я была толстушкой.

— У тебя грудь больше.

— Ура, ура! — Вторая Элис засмеялась, но быстро остановилась. Справа от неё на маленьком столике на куче газет балансировал телефон. Она взяла трубку, подержала её, пока не услышала гудка и положила обратно. — Я разговаривала с Элис в октябре.

— Что ты имеешь в виду под «разговаривала с ней»?

— То, что сказала.

— По телефону?

— Нет. При личной встрече.

— Не верю.

— Не верь. И насчёт фильма не верь.

Джин потряс головой. Он наклонился вперёд, чтобы видеть её глаза:

— Где?

— Где я с ней виделась? Дома, в Сидар-Рапидс.

Другая Элис встала и подошла к дивану. Она достала сигарету из пачки Джина, села рядом с ним, и он щелкнул зажигалкой.

— Мы долго разговаривали.

— О чём?

— О многом. О прошлом, о настоящем. Девичьи разговоры.

— Она рассказывала обо мне?

— Да, конечно.

— И что она говорила? Вторая Элис хитро улыбнулась:

— Ты ведь хочешь знать всё?

Джин серьёзно посмотрел на неё. Голос его слегка дрожал:

— Я хочу знать, что она говорила обо мне.

Другая Элис откинулась на диван и раздвинула ноги, потом она взяла его руку, легонько сжала и положила между раздвинутыми ногами.

— А что ты сделаешь, если я расскажу тебе? Что я получу?

— А чего ты хочешь?

— Обращайся со мной так, как ты бы обращался с… ней. Джин взглянул на её простое лицо, на котором светилось желание.

— Я не могу сделать этого.

— Нет, можешь.

— Нет, это будет неправильно, — сказал Джин. — Я не могу…

— Не можешь чего, Джин?

— Не могу доставить тебе удовольствие. Другая Элис таинственно улыбнулась и сказала:

— Можешь, если захочешь. Верно? Ты можешь хотя бы попытаться.

— Я только сделаю тебе больно.

— Попытайся, — сказала Элис. Её холодная влажная рука сжала его пальцы. — Пожалуйста.

Когда Джин через три месяца рассказывал брату, что произошло в следующие двадцать четыре часа, он промолчал о своём неудачном сексе с Другой Элис, о том как их тела соприкасались, ничем не сдерживаемые и пылающие от стыда. А потом наступил этот отвратительный момент, когда желание у Джина прошло и захотелось упасть обратно в бесконечность, умереть; Джин про себя тихо проклял женщину, всё ещё дрожавшую под ним, и этот грязный двойной обман: Элис, которой не было, и этот секс, который свершился лишь благодаря потребности и отчаянию, секс, рождавший чувство совершенного предательства, — он должен был совсем закончиться, замереть.

— Почему ты плачешь? — спросила она его. — Ты всегда плачешь после этого?

— Иногда. А иногда не плачу часами.

За шесть месяцев до того, как самолёт Элис разбился в холмах Индианы, взорвавшись, словно большой котёл, и спалив вокруг все старые и крепкие деревья, она ненадолго заехала домой. У её отца случился лёгкий сердечный приступ, и в Атланте ей дали отпуск на один день; она быстро купила билеты на первый же рейс до Де-Мойна, где взяла напрокат машину и поехала в Сидар-Рапидз, заехав на часок в Уэстхевен к маме, которая жила там уже двенадцать лет.

— Не уверена, что она меня узнала, — позднее рассказывала Элис Джину. — Когда сиделка сказала, как меня зовут, она только покачала головой, а когда я попыталась обнять её, она оттолкнула меня. Но потом успокоилась, и мы сидели в комнате для посещений, она курила и пила диетическую колу.

— Ну а вы с ней вообще разговаривали? — спросил её Джин.

— По-настоящему нет. Казалось, она была не в себе. Около окна сидела другая женщина лет тридцати и раскачивалась на стуле, постоянно напевая «Меня разыскивает полиция штата Юта», а потом у неё случился припадок смеха. Мама сказала, что её зовут Кэрен Блэк.

— Кэрен Блэк? Актриса?

— Ну да. Из «Нэшвилла». Хотя она, конечно же, не была ею, — сказала Элис. — Это мама думает, что все эти знаменитые актрисы заходят проведать её, и она отводит их к себе в комнату, и они занимаются там сексом. Она постоянно несёт подобную чушь. В конце концов она просто заснула в кресле. Одну минуту она спала, другую бодрствовала. Ну, вот приблизительно так всё и было.