Лопаты бывают разные. Но мне больше всего нравится сердцелопата. Только ей я дал имя. Сердцелопатой можно лишь нагружать или разгружать уголь, причем исключительно рассыпной.

У нее есть видная сердцу лопасть размером с две головы, если они улягутся рядом. Лопасть и сама имеет вид сердца, она нежно вогнута, умещается на ней пять кило угля или вся задница Ангела голода. К лопасти приварена длинная шейка; черенок же несоразмерно короткий и заканчивается поперечиной.

Сердцелопату одной рукой берут за шейку, а другой — за поперечину вверху черенка. Но, с моей точки зрения, за поперечину хватаешься внизу. Поскольку для меня сердцелопата всегда сверху, а черенок — так себе, сбоку припеку; он внизу или даже сбоку. Стало быть, я ухватываю лопасть — как сердце — вверху за шейку, а внизу берусь за поперечину. И удерживаю равновесие, и сердцелопата в моих руках уподобляется качелям, она словно качели дыхания в моей груди.

Потом нужно дать сердцелопате время освоиться с работой, чтобы вся лопасть заблестела и сварной шов на ее горле ты начал ощущать как шрам на руке, а сердцелопата в целом стала для тебя как бы вторым, внешним, противовесом.

Разгрузка угля сердцелопатой совсем не то, что погрузка кирпичей. Когда грузишь кирпичи, в твоем распоряжении только руки, туг весь фокус в логистике. Но сердцелопата в качестве инструмента превращает — при разгрузке угля — логистический подход в артистический. Вообще, разгрузка угля — это благороднейший вид спорта, с которым не сравнятся даже скачки, прыжки в воду и элегантный теннис. Она ближе всего к фигурному катанию. Мы с лопатой выступали, можно сказать, в парном катании. Всякий, кто хоть однажды имел дело с сердцелопатой, не может не восторгаться ею.

Как начинается разгрузка угля: борт машины с грохотом откидывается, ты залезаешь наверх и, став слева, врезаешься под углом в угольную кромку, доставая лопатой до самого дна кузова. При этом ты наступаешь ногой на лопасть, имеющую вид сердца, как на заступ. Как только ты расчистил себе местечко с краю, чтобы стать двумя ногами на деревянный настил, сердцелопата рьяно берется за работу. Взмахи следуют в такт твоему раскачиванию, все мышцы принимают участие. Левой рукой ты обхватываешь поперечину на черенке, правой — длинную шейку так, чтобы пальцы легли на бугорки сварного шва. Затем — слева и сверху — подрезаешь уголь, стягиваешь его по дуге к краю кузова и на том же махе сталкиваешь вниз, в провал. Это означает, что правой руке ты позволяешь скользнуть по черенку вверх, к поперечине, — тяжесть тела при этом переносится на правую икру и даже передается дальше, на кончики пальцев. Затем пустая лопата движется в обратную сторону, влево и вверх. Еще один взмах — и нагруженная лопата вновь устремляется направо вниз.

Когда большая часть угля выгружена и ты теперь стоишь подальше от борта, взмах по дуге уже не годится. Нужно принять позу фехтовальщика: правая нога грациозно выдвинута вперед, опорная левая — позади, стопа чуть развернута вовне. Левая рука — на поперечине, правая теперь вовсе не охватывает шейку, она должна очень легко скользить вдоль черенка, вверх и вниз, чтобы сбалансировать груз. Ты вонзаешь сердцелопату, помогая себе правым коленом, потом отводишь его назад и, ловко развернувшись, переносишь нагрузку на левую ногу. Но следи, чтобы ни кусочка угля с видной сердцу лопасти не упало. И продолжай разворот, делая правой ногой шаг назад, причем лицо и верхняя часть тела тоже должны развернуться. Снова ты переносишь нагрузку на правую ногу, занявшую новое, третье, положение, теперь уже сзади. Сейчас левая нога стоит грациозно, со слегка приподнятой пяткой, как в балете. Сцепление с настилом обеспечивается лишь большим пальцем. С этой позиции, широко размахнувшись, ты швыряешь уголь с лопасти как сердце прямо в облака. Лопата зависает в воздухе горизонтально, поддерживаемая лишь у поперечины левой рукой. Это как в феерическом танго: меняется угол наклона, но ритм остается все тем же. После фехтовальной стойки, когда углю приходится лететь еще дальше, танго плавно перетекает в фигуры вальса, и нагрузка распределяется по большому треугольнику, с наклоном корпуса до сорока пяти градусов. Уголь летит теперь по траектории броска, словно птичья стая. С ним вместе летит Ангел голода. Он — в самом угле, он и в твоих суставах, он же — на сердцелопате. Он знает: нет ничего, что грело бы лучше лопаты, потому что она изнуряет тело. И еще ему ведомо, что голод сжирает почти весь артистизм.

Мы всегда разгружали уголь вдвоем или втроем. Ангела голода не учитывали. Потому что не были уверены, что Ангел голода у нас на всех один. А вдруг он у каждого свой? Ведь к каждому из нас он подступал невероятно близко. Он знал: где лопата, там можно и закопать. С математической точки зрения впереди маячил жуткий конец. Если у каждого свой Ангел голода, то стоит кому-нибудь умереть — и один Ангел голода уже не у дел. Значит, в какой-то момент здесь останутся лишь осиротевшие Ангелы голода, осиротевшие сердцелопаты, осиротевший уголь.

Голод есть всегда.

Оттого что голод есть всегда, он подступает когда хочет и как захочет.

Каузальный принцип — выдумка Ангела голода.

Если голод подступает, то подступает со всей силой.

Почти очевидно:

1 взмах лопатой = 1 грамму хлеба.

Мне сердцелопата была ни к чему, но мой голод зависел от нее. И я захотел, чтобы она стала моим инструментом. Но она стала моей госпожой. А инструментом стал я. Она приказывает — я подчиняюсь. Все же она — моя любимая лопата, я заставил себя ее полюбить. Я покорен, потому что она как госпожа добрей, если я слушаюсь и не испытываю к ней ненависти. Я ей даже благодарен: когда я машу лопатой за кусок хлеба, то отвлекаюсь от голода. Поскольку голод никуда не девается, она заботится о том, чтобы оттеснить его на второе место. Наше с лопатой дело для лопаты самое первое дело, иначе телу такую работу не осилить.

Хоть уголь и откидывают лопатой, но меньше его не становится. К счастью, он каждый день поступает из Ясиноватой, как значится на вагоне. И с каждым днем голова все больше проникается движением лопаты. Управляемое головой тело лишь инструмент лопаты и ничего более.

Быть при лопате тяжело. Тебя вынуждают махать ею, а ты не можешь. И это — одно и то же. Ты уже махать не можешь, но хочешь — отчаяние вдвойне; и каждый наклон как поклон перед углем. Я страшусь не лопаты, а себя. Страшусь, что, находясь при лопате, я подумаю о чем-то другом, не только о ней. Первое время со мной такое случалось. Это подтачивает силы, а без них лопатой не помашешь. Сердцелопата сразу замечает, если я не всем сердцем с ней. Тогда петля паники стискивает мне горло. В висках бухает голый двухтактный ритм. Вдогонку за скачущим пульсом он шлет свору клаксонов. Я почти сломлен. У меня набухает сладостью нёбный язычок. Ангел голода запрыгивает мне в рот и свешивается с нёбной занавески. Теперь это его весы, и он у них — стрелкой. На весы он кладет мои глаза, и сердцелопата начинает кружить мне голову — уголь расплывается. Мои щеки Ангел голода приставляет к своему подбородку и раскачивает мое дыхание. Эти качели дыхания — бред, да еще какой. Поднимаю глаза — там, вверху, спокойная вата лета, облачное шитье. Мой дергающийся мозг приколот к небу острием иглы. У него это единственная точка крепления. Он воображает еду. Я уже вижу в воздухе покрытые белыми скатертями столы. И щебень мне хрустит под ногами. И солнце ярко светит сквозь мою шишковидную железу. Ангел голода говорит, поглядев на свои весы: «По мне, так ты еще недостаточно легок, чего упираешься?»

Отвечаю: «Ты, сообща с моей плотью, обманываешь меня. Ее ты заполучил. Однако я — не моя плоть. Я нечто другое, и я не поддамся. О кто-я речь уже не идет, но я не скажу тебе и что-я. Что-я обманывает твои весы».

Во вторую лагерную зиму часто так бывало: рано утром я, смертельно усталый, возвращаюсь после ночной смены. У меня свободное время, и нужно лечь спать. Ложусь, но заснуть не могу. В бараке шестьдесят восемь нар — и ни одного человека: все на работе. Меня тянет на улицу, на послеполуденный пустынный двор. Ветер швыряется мелким снегом и шуршит им у меня на затылке. Ангел, разинув голод, идет со мной к куче отбросов за столовкой. Я плетусь за ним чуть поодаль, кособоко повиснув на своей нёбной занавеске. Ступаю шаг за шагом следом за своими ногами; а может, это его ноги. Голод направляет меня; а может, это он, Ангел, задает направление. Меня он пропускает вперед. Не из робости — просто не хочет, чтобы нас с ним видели вместе. Потом я наклоняюсь, сгибая спину; а может, это его спина. Жадность у меня — звериная, руки — хищные. Руки — мои, к отбросам Ангел не прикасается. Засовываю картофельные очистки в рот и зажмуриваю глаза — так я их лучше ощущаю: они, примороженные, сладкие и студенистые.