Теперь первый солдат с кривой усмешкой пустил лошадь галопом прямо на Якова, нацелив ему в лицо ружье. Яков инстинктивно бросился обратно к органу. Ружье выстрелило в тот самый момент, когда он скрылся за органом. Перепуганный до смерти молодой еврей толкнул орган прямо на лошадь. Тяжелый инструмент затрещал. Яков увидел, как лошадь врезалась в орган и упала, увлекая за собой на пол ничего не понимающего солдата.

— Грязная собака, — завопил другой, который был все еще на лошади.

Затем он схватил флягу с керосином и вылил содержимое прямо в огонь, превратив часть синагоги в сплошной костер. Теперь дым и огонь заставили его лошадь попятиться, дав Якову несколько секунд, которые спасли его жизнь. Он побежал в дальнюю часть синагоги, где лежал его отец: из пулевого отверстия в затылке хлестала кровь. Осознав, что его отец мертв, Яков попытался достать свитки торы, когда услышал глухие удары копыт направлявшейся к нему лошади. Солдат с такой же черной бородой, как и у Ильи Рубинштейна, выхватил из ножен саблю, готовясь снести Якову голову.

Прошло меньше минуты с того момента, когда солдаты ворвались в синагогу, но все произошло так стремительно, что Яков не мог поверить в случившееся. Но чем быстрее приближалась к нему лошадь — а она уже была менее чем в десяти футах от него, — его ноги стали двигаться сами. Он кинулся к заднему выходу, распахнул дверь и, с силой захлопнув ее за собой, выбежал на заснеженное поле позади горящего здания.

«Бежать ради спасения собственной жизни, —думал он. — Бежать ради своей жизни! Лес! Если я добегу до леса…»

Холодный ветер хлестал его по покрывшемуся потом лицу. Лес был за полем, а по снегу бежать было в два раза труднее, но он бежал — его длинное худое тело боролось за жизнь.

Яков услышал выстрел. Не останавливаясь, он оглянулся. Солдат раскрыл дверь, вывел лошадь и стал стрелять. Он промахнулся.

«Продолжай бежать!»

Солдат вскочил в седло, и лошадь галопом понеслась в его сторону.

«Продолжай бежать!»

Еще выстрел, и что-то ударило его в бедро. Он упал вперед, в снег, и прижал руку к ноге — кровь начала пропитывать брюки. Он перевернулся и сел, глядя на всадника, галопом приближавшегося к нему.

«Он хочет выстрелить в меня… В лицо… Он хочет меня убить…»

В панике Яков попытался снова подняться, но раненая нога не слушалась, и он снова повалился в снег. Что-то уперлось ему в спину. Дрожа от страха и холода, покрывшись испариной, страдая от боли из-за пулевой раны, он подсунул под себя правую руку и нащупал камень.

И опять преследующий был от него на расстоянии менее десяти футов. Он что-то кричал, очевидно, угрожая смертью и целясь в него из ружья двумя руками, как это делают наездники высшего класса, удерживая равновесие на скаку силой своих коленей.

Яков приподнялся и изо всех сил швырнул камень.

К его полному удивлению камень угодил всаднику прямо в лоб, и он свалился с лошади.

Воцарилась тишина, если не считать отдаленных выстрелов в Городне.

Пошатываясь, Яков поднялся на ноги. Лошадь остановилась и стала обнюхивать лежавшего без сознания хозяина. Яков медленно двинулся по снегу к своему преследователю и, подойдя к нему, схватил ружье.

Впервые за свою короткую жизнь он держал в руках оружие. Он взглянул на ружье, на лежавшего, потом на селение, в котором родился. Городня горела — особый отряд отлично справился со своей работой. Пламя и дым клубами поднималось к небу. Все это было невероятно. Невероятно, что его отец мертв. Невероятно, что какие-нибудь пять минут назад вся его жизнь оказалась перечеркнутой.

В его карих глазах стояли слезы, когда он нацелил ружье в грудь казака. Слезы утраты, слезы ярости, слезы ненависти.

Почему все так случилось?

Что сделал его отец, Илья Рубинштейн, такой добрый, любивший музыку человек, который никогда в своей жизни никого не обидел?

— Ты мерзавец! — произнес Яков на идише.

Потом он повторил это по-русски, совершенно забыв, что человек в бессознательном состоянии не может слышать.

Он начал взводить курок, но тут понял, что не сможет этого сделать. Хладнокровно убить человека, лежавшего перед ним без сознания?! Убить кого бы то ни было! Даже убийцу своего отца?!

И тут вдруг он сделал это.

Ружье выстрелило и отдало рикошетом. Солдат дернулся и застыл. Лошадь заржала и отпрянула.

«Я убил человека».

Затем он повесил ружье на плечо, добрался до лошади, схватил повод, вдел левую ногу в стремя и, преодолевая боль, взгромоздился в седло.

«Я убил человека. Мой отец мертв… Городня горит… О, Боже! Что же мне теперь делать?»

Подгоняя лошадь, Яков направился к лесу. На опушке он обернулся и бросил последний взгляд на свое горевшее прошлое. После этого скрылся в лесу.

Он направился в Гамбург, в Германию. Яков слышал, как другие евреи говорили, что это порт, из которого уезжают в Америку. Желание совершить это трудное путешествие возникло уже давно. Яков и раньше думал покинуть Россию. Но главной причиной его привязанности к Городне была любовь к отцу. Теперь же, когда отца не стало, а Городня была уничтожена, стремление эмигрировать оказалось непреодолимым. Другого выхода просто не существовало. Он убил солдата из Особого отряда и понимал, что если его схватят, ему не поздоровится.

Испытывая жуткий страх, Яков передвигался только ночами. Днем он вместе с лошадью скрывался в лесу. Оторвав нижнюю часть подкладки пальто, он перевязал раненую ногу. Ранение не было слишком серьезным, пуля прошла сквозь мягкую ткань бедра, и скоро рана перестала кровоточить. С едой было сложнее. Первые два дня он просто голодал, опасаясь стрелять из ружья, чтобы не привлечь к себе внимания. На третий день голод поборол осторожность, и он убил себе зайца.

Кое-как разделав зайца с помощью солдатского штыка, Яков зажарил его на костре и с жадностью съел, размышляя над тем, как далеко ему удалось уйти и какие трудности его ожидают. Ориентиром ему служила Полярная звезда. Яков продвигался в северо-западном направлении, считая, что сможет почувствовать себя в безопасности только тогда, когда минует не только Россию, но и Польшу. Ведь Польша являлась частью России. Он радовался, если удавалось сделать за ночь пятнадцать миль, но не мог и подумать о том, достигнет ли когда-нибудь границы.

Тем не менее Яков продолжал двигаться вперед.

То, что у него совсем не было денег на дорогу до Америки, его совсем не волновало — гораздо больше он думал о том, что надо двигаться вперед и как можно скорее выбраться из России. Он должен выжить во что бы то ни стало. Его мать, умершая от туберкулеза, когда ему было двенадцать, беспокоилась из-за денег — или скорее из-за их отсутствия — всю свою жизнь, а Яков унаследовал от отца более легкое отношение ко всему материальному. Илья был мечтателем — «ленивым», как называли его некоторые из соседей, несмотря на то, что он усердно трудился, выполняя все работы жестянщика. Но сердце Ильи принадлежало музыке. И его единственный сын унаследовал от него эту любовь.

«Может, мне удастся заработать на проезд игрой на пианино», —думал Яков, преодолевая верхом на лошади темные леса России на пути к его заветной мечте.

У него ушло около двух недель, чтобы пересечь Украину и добраться до границы Польши, а потом еще три недели, чтобы через Польшу достичь границы Германии. Трудности этого изматывающего путешествия сказались на его внешности. Он потерял двадцать футов; и когда он, наконец, около границы припал в кустах к земле, вместо худощавого мужчины он походил на мертвеца.

Было за полночь, и шел сильный дождь. Вывеска на пограничной станции с двуглавым орлом дома Романовых уведомляла на четырех языках — русском, польском, немецком и французском, — что путешественник покидает пределы владений русского царя. Яков видел много фотографий приятного, безвольного лица Николая II и красавицы императрицы Александры. Он ненавидел Николая, которого считал убийцей евреев.