Едва ли не все римляне знали, что отец Доннелли укрывал от гестапо молодых людей, которые попали в списки угоняемых в немецкие трудовые лагеря. Не было секретом и то, что добрый священник не гнушался стаканчиком-другим хорошего вина. Но все же выбор Пьетро пал на отца Доннелли главным образом потому, что, по его мнению, американцы с большим доверием должны были отнестись к человеку, говорящему на их родном языке.

Пожилая, приятной наружности монахиня провела Пьетро в здание семинарии, где в настоящее время жил отец Доннелли. Оставив Пьетро в звенящей тишине просторного зала, она отправилась на поиски священника. Время тянулось мучительно медленно, и с каждой минутой неловкость и злость накатывали на Тортелли с новой силой. Чего этот священник тянет, спрашивается? Немцев больше нет и в помине, положение в городе контролируют союзники, так что можно, кажется, повнимательнее отнестись к нуждающемуся в совете человеку!

Однако появившийся наконец священник сразу расположил Пьетро к себе.

– Уж простите старика, что заставил себя ждать, – еще от дверей произнес Доннелли. – Проходите сюда, добро пожаловать. – Приняв из рук Пьетро две бутылки красного вина, он добродушно запричитал: – Ох, портите старика, ох, портите! Но большое спасибо, сын мой, отказываться не буду. – У отца Доннелли был приятный певучий ирландский акцент, слегка подчеркивающий ритмику слов.

Он втащил Пьетро на кухню, откупорил бутылку и, наполняя вином два стакана, поинтересовался:

– Как вас звать-величать, сын мой? Я вроде бы не имел чести видеть вас раньше.

– Меня зовут Пьетро Тортелли.

Старик сделал большой глоток вина, удовлетворенно почмокал и только тогда уселся за стол напротив Пьетро.

– Очень хорошо. Итак, чем могу быть полезен, синьор Тортелли?

– Я пришел сюда из-за моей дочери, – начал Пьетро полным душевного страдания голосом. Рот его внезапно перекосила судорога. – Из-за моей дорогой невинной дочери.

– Синьор Тортелли, могу ли я узнать имя вашей дочери? – По своему многолетнему опыту священник знал, что отчаявшемуся человеку, потерявшему от горя рассудок, лучше всего задать самый простой вопрос, на который имеется вполне конкретный ответ.

– Сесилия.

– Ах, в честь прекрасной святой Сесилии, одной из самых почитаемых римских мучениц. – Отец Доннелли перекрестился и тут же налил себе второй стакан вина. – Так что же произошло с вашей дочерью, которую вы назвали столь славным именем?

– Во всем виноваты американцы, эти проклятые англосаксонские варвары! – сквозь стиснутые зубы прошипел Пьетро, лицо его исказилось от ненависти. – Мы ее предупреждали… Все отцы добропорядочных семейств всегда предупреждали своих дочерей… Мы все знали, что они самые настоящие варвары! – Из его рта вырвался какой-то странный звук – не то клокотание, как при полоскании горла, не то предсмертный кашель.

Отец Доннелли достаточно прожил в этой стране, чтобы знать силу массового внушения, с какой фашистская пропаганда воздействовала на умы простых итальянцев. Основной целью этой пропаганды было посеять ужас в их сердцах. В результате тщательно продуманной операции «промывания мозгов» жители оккупированных территорий страшились «англосаксонских варваров» так же, как и гестаповцев, «этих бешеных псов Гитлера».

Отсюда следовало, что в данную минуту отец Доннелли ни в коем случае не должен был перечить Пьетро Тортелли или объяснять ему, как на самом деле обстоят дела, иначе можно было получить совершенно непредсказуемый результат.

Посему мудрый старик только понимающе кивал головой, хмыкал, горестно воздевал руки, но не делал ни малейшей попытки успокоить бурлящего Пьетро. Наконец у того иссякла снедавшая его ненависть, и Пьетро полностью уверовал в то, что этот иностранный священник полностью на его стороне.

– Дорогой мой синьор Тортелли! – воскликнул отец Доннелли. – Обычные слова не в состоянии выразить всю мою печаль, все горе и весь гнев. Сердце мое преисполнено ужасом того, что выпало на долю вашей невинной дочери, единственного вашего дитя. – На несколько секунд он замолчал, чтобы осушить очередной стакан, а потом продолжил: – Вы очень храбрый человек, синьор Тортелли, и очень – уверяю вас – очень умный, раз приняли решение обратиться ко мне.

Пьетро согласно покивал. На губах его заиграла нервная застенчивая улыбка.

Поднявшись со своего стула и меряя шагами небольшую комнату, отец Доннелли заговорил вновь:

– Да, я знаю, что делать, вера наставит меня, не даст ошибиться.

– Но мне кажется…

– В моей келье нет ни электричества, ни водопровода, – прервал его священник. – Но в моем пользовании осталось то, что можно оценить так же высоко, как виски. Телефон – величайшее достижение человечества за последние десятилетия. А самое удивительное то, что он до сих пор работает.

– При чем здесь телефон, святой отец?

– О, это великолепное достижение человеческого гения, и я прямо сейчас намереваюсь им воспользоваться.

Отец Доннелли набрал номер и что-то быстро сказал в трубку.

«Ничего себе, – подумал Пьетро, – с какой быстротой он переключился с одного языка на другой!»

Сделав третий по счету звонок, отец Доннелли положил трубку и, повернувшись к Пьетро, тихо произнес, будто прочитал его мысли:

– Да, синьор Тортелли, вы обратились по правильному адресу. У меня много высокопоставленных друзей. Кое-кто сейчас придет сюда, и мы вместе отправимся к вашей дочери Сесилии.

Потом священник разлил остатки вина и снова заговорил:

– Могу поклясться, синьор Тортелли, что Сесилия будет отомщена, а ваша честь – восстановлена. – Он ненадолго остановился, качая головой и раздумывая, как бы попроще объяснить этому человеку сложную процедуру военно-полевого суда. – Гнусное деяние было совершено американским солдатом, поэтому он будет строго наказан собственным генералом. С ним поступят как с военным преступником, то есть приговорят к смертной казни.

Взглянув на Пьетро, священник увидел, что в его глазах вспыхнул радостный огонек.

Но от каких-либо восклицаний Пьетро удалось удержаться. Да, этот старик немного тронутый, но с его помощью можно будет связаться с американским генералом, и тогда свершится правосудие. Дочь будет отомщена, и честь семьи останется незапятнанной. А все потому, что Пьетро хватило мозгов прийти к нужному человеку. Довольный собой, он удовлетворенно вздохнул.

Долгое время Марк ничего не предпринимал, чтобы разбудить впавшего в беспамятство Винченцо. В охваченном огнем мозгу теснилось множество разнообразных мыслей, самой страшной из которых была мысль о неизбежном – и абсолютно справедливом – презрении, которым обольет его дядя.

Война сводит друг с другом очень разных людей, это было давно известно Марку. Но кто бы мог подумать, что он будет жить в одной квартире с Винченцо? С тем самым Винченцо, что впервые в жизни надел ботинки, только попав в армию. Чей грубоватый английский был столь же беден и шероховат, как и итальянский – родной язык его матери. Зато Винченцо так легко владел ниткой и иглой, что мог за минуту зашить разорванную рубаху, да так, что никто и шва не заметит.

Марка поражало врожденное чувство прекрасного, присущее Винченцо, которое позволяло ему безошибочно выделять самые выдающиеся произведения архитектуры Рима и восхищаться ими. А его патриотические чувства могли поспорить только с личным героизмом. И лишь благодаря сдержанности Винченцо во время брифинга с дядюшкой Марка, генералом Тимоти Берном, Картрайт получил награду, которая должна была по праву принадлежать его другу.

Марка снова прошиб холодный пот, едва в памяти всплыли события, происшедшие тогда на заминированном поле близ Анцио.

– Это сделал сержант, сэр.

И вот тут-то Винченцо встал на защиту чести Марка и солгал:

– Нет, сэр, это майор пробрался туда и вытащил раненых.

– Майор Картрайт?

– Да, сэр, майор Картрайт, сэр.

Марк не поверил собственным ушам и промолчал, как бы подтверждая тем самым слова Винченцо. На самом же деле генеральский племянник проявил себя как самый последний трус. Невольная ложь только усугубляла его вину.