— Вы же слышали, мы учтем ваше настроение. А имеющиеся к нам претензии непременно занесем в протокол, — съязвил он и резко вонзил шприц-ручку агенту в бедро. Тот дернулся, почувствовав слабую боль словно от комариного укуса, и в следующее мгновение у него парализовало ноги и руки: курарин сработал безотказно.

Не зря Могилевский столько времени возился с отработкой приемов применения этого яда. Впоследствии он сам напишет: «В результате его ввода в организм наступал паралич окончаний двигательных нервов мышечной системы. Явления были таковы: потеря голоса, мышечная слабость, прострация, сильная одышка, посинение и смерть при явлениях задушения. Смерть мучительная, но человек, хотя и находится в полном сознании, теряет возможность кричать, двигаться. „Пациент“ умирает при достаточной дозе через 10–15 минут».

Доза оказалась более чем достаточной. Машина притормозила, когда уже выехали за город. Свернули с шоссе, проехали с километр по бездорожью. В густом кустарнике бездыханное тело вытолкали наружу. Для надежности автомобиль переехал всеми четырьмя колесами то, что Судоплатов еще несколько минут назад называл агентом американской разведки.

— Яд будет выведен из организма через несколько минут. Следов отравления не останется, — объявил он. — Несчастный случай с любителем бега на природе.

Когда машины вернулись на шоссе, местные чекисты направились обратно в город, а приезжие — двинулись на Москву. Столь удачно завершенную операцию отметили прямо на дороге. Благо горячительным и снедью местные товарищи снабдили заезжих гостей в достаточном количестве. Назад ехали весело: одним шпионом стало меньше. Рассказывали анекдоты про тещ и любовниц. Спустя почти сутки уставшего и изрядно осовевшего Могилевского выгрузили возле подъезда его дома. Он едва держался на ногах, но никак не хотел расставаться с попутчиками, приглашая их зайти к нему на чай.

— Руководством вам предоставлен отдых. Как-никак трое суток вы, товарищ полковник, провели не вылезая из машины, — пожимая руку Могилевского, отметил Судоплатов. — Благодарю за службу!

— Да если надо, то мы всегда…

— Рекомендую не появляться ни на работе, ни на улице до моего особого распоряжения. Все медикаменты и приспособления храните при себе дома, — командирским голосом чеканил генерал.

Так и просидел начальник лаборатории, что называется, взаперти, не высовывая носа из квартиры почти две недели. Только и мог позволить себе, что постоять у раскрытого окна, подышать свежим воздухом после дождя. Из окна была видна Москва-река, по которой весело сновали последние трамвайчики и белые пароходы. Доносилась музыка духового оркестра из парка имени Горького, расположенного на противоположном берегу.

Про себя Могилевский отмечал: игра действительно стоила свеч, если всесильные органы госбезопасности прибегли к таким строгим мерам конспирации. Кого именно тогда убрали, узнать будет, скорее всего, не так просто. Ни Судоплатов, ни другой генерал госбезопасности — Эйтингон — спустя годы не могли или не захотели называть личность ликвидированного агента. Говорили лишь, что это был какой-то солидный специалист в своей области, собиравшийся уехать в Польшу.

Как бы то ни было, но слухи об участии Могилевского в террористических акциях просочились через плотную завесу молчания их организаторов и исполнителей. А может, и сам Могилевский по пьяному делу проболтался, хвастаясь своими заслугами. Доносительство в ведомствах Берии — Абакумова не только практиковалось, но и поощрялось. Словом, разговоры о его тайных делах пошли сначала среди сотрудников спецлаборатории, потом в других отделах.

Выше уже отмечалось, что после окончания Великой Отечественной войны и особенно когда стали публиковать материалы о зверствах фашистов, деятельность лаборатории по испытанию ядов на людях официально была свернута. Советский Союз выступил с серьезными обвинениями немцев в преступлениях против человечности. Главными доказательствами преступных деяний служили материалы о применении фашистами для умерщвления людей газов, различных химических, биологических препаратов и о проведении других нечеловеческих экспериментов над узниками концлагерей с «причинением людям страданий либо со смертельным исходом». В подобной ситуации было совсем некстати засветиться информацией о том, что точно такие же исследования и приемы осуществлялись и в Советском Союзе. Любые слухи о темных делах Могилевского и его заказчиков угрожали большим международным скандалом.

И он разразился. Точнее, не скандал, а пока нелицеприятный разговор между начальником лаборатории и Муромцевым, еще перед тем как тот покинул лабораторию и порвал связи с госбезопасностью. Инициатором его тогда выступил сам Муромцев. Последний даже грозился поставить перед руководством вопрос об ответственности Могилевского за садистские опыты над заключенными. Это было похоже на провокацию. Григорий Моисеевич напомнил Муромцеву, что наиболее эффективные токсины и яды разрабатывал он лично и сам не раз присутствовал на их испытаниях.

— Почему же тогда вы не возмущались и не протестовали? — усмехнулся начальник лаборатории. — А теперь чистеньким захотелось стать?

Муромцев ничего не ответил. Лишь скривил губы и отошел в сторону. Почему-то (почему?) тот разговор неблагоприятных последствий для Муромцева не имел. До прихода в лабораторию он работал в Институте экспериментальной ветеринарии заведующим лабораторией микробиологии. Там же познакомился с Могилевским. Еще в 1935 году стал доктором биологических наук, правда, без защиты диссертации — по совокупности научных работ. Как видим, тогда подобный путь к получению ученых степеней считался обычным явлением. Ему она была присвоена на основании специального правительственного решения «за выдающийся вклад в развитие науки». Но начальником лаборатории НКВД сделали не его, а Могилевского, что Муромцев, вероятно, переживал долго и болезненно.

Как сам Муромцев рассказывал следователю по особо важным делам Прокуратуры Союза ССР Цареградскому несколько лет спустя, на допросе 4 марта 1954 года, он «был не в состоянии переносить эту обстановку непрерывного пьянства Могилевского, Григоровича, Филимонова вместе с работниками спецгруппы». По его словам, сам Могилевский при проведении испытаний ядовитых препаратов поражал всех своим зверским, садистским отношением к заключенным.

Муромцев утверждал, что «некоторые препараты вызывали у заключенных тяжелые мучения. Ко всему этому у меня начались большие неприятности с женой, которая, видя мое тяжелое нервное состояние и частое отсутствие по ночам, устраивала мне скандалы.

Я заболел, вынужден был вызвать к себе Блохина, начальника спецобъекта, и со слезами уговаривал его помочь мне освободиться от этой работы. С Филимоновым я не стал говорить, так как он к этому времени спился. Очевидно, Блохин доложил обо мне Судоплатову, так как после этого меня на дежурства вызывать перестали…».

Да, дежурства в лаборатории действительно порой и впрямь были невыносимы. В камерах корчатся умирающие «пациенты», и дежурный должен постоянно вести наблюдение за действием того или иного яда, заносить в дневник все признаки проявления отравления до мельчайших подробностей. С момента отравления до наступления смерти.

Выдержать такое нормальному человеку сложно. Одни терпели молча. Другие роптали. Третьи писали жалобы. Но в чем все причастные к деятельности «лаборатории смерти» оказались едины, так это в характеристике руководителя, оценке его способностей и роли в проводимых экспериментах над людьми. Филимонов, непосредственный начальник Могилевского, можно сказать, его приятель, откровенно заявил на допросе: «По-моему, для Могилевского начальство было все. Его можно было заставить делать все что угодно. Он такой был подхалим…»

Примерно через год-полтора после окончания войны Эйтингон получил от Меркулова задание лично поприсутствовать на очередном эксперименте с новыми ядами в лаборатории Могилевского. Говорили, что «материал» — группа пленных или интернированных немцев. Кто они, вроде бы неизвестно, но по бумагам проходили как приговоренные к расстрелу за совершенные военные преступления.