— Леночка!

Алена с удивлением обернулась, но Андрей Иванович звал не ее, а миловидную женщину лет тридцати, стоявшую по ту сторону стола с первым секретарем. Та ответила легким кивком и, что-то досказав собеседнику, неторопливо пошла вокруг стола.

«Жена!» — было подумала Алена, на минуту стало скучно: она любила, чтобы за ней ухаживали. Но тут же сообразила: «Значит, понравилась как актриса!»

— Познакомьтесь, — сказал Андрей Иванович. — Елена Андреевна Разлука, великий и безжалостный эскулап. А вашего имени-отчества, извините, не знаю.

— Мы тезки, — ответила Алена, глядя в глаза женщины. — Тезки по имени и по отчеству.

Они пожали друг другу руки, и Алена почувствовала, что и этой женщине она симпатична.

— Андрюша, загадывай желание! — сказала новая знакомая. — Меж двух Елен, — и тут же, опираясь на плечо Андрея Ивановича, заговорила с Аленой. — Вы очень талантливо играли сегодня! Правда, правда! Весь коллектив у вас хороший, свежий, искренний. Но вы нам особенно понравились. Правда-правда. — Женщина коротко переглянулась с первым секретарем.

Возле него с одной стороны ворковала Глаша, а с другой сидел Огнев, и Алена подумала, что это хорошо: Сашка наверняка поговорит с Разлукой о БОПе.

Аленина тезка оказалась разговорчивой, Алена узнала, что новая знакомая — хирург: после школы поступила на курсы медсестер и сразу же попала во фронтовой медсанбат. На фронте познакомилась с Никоном Антипычем и его лучшим другом Андреем Ивановичем. Ее родные погибли в Житомире, и после войны она поехала в Новосибирск, к родным мужа, Никона Антиповича. Так и стала сибирячкой. Андрей приехал к ним только в прошлом году, да так и остался здесь.

Андрей Иванович преувеличенно тяжко вздохнул:

— Кто может сделать человеку большую гадость, чем лучшие друзья? Втравили меня в это дело… — Он не докончил и махнул рукой.

Елена Андреевна засмеялась и, глянув за его спиной на Алену, сказала:

— Вы уже видите, конечно, что он у нас только на разговор дурной. Вам бы надо побывать у него в «Радуге» — это совхоз называется «Радуга».

Когда все встали из-за стола и начали прощаться, Алена вдруг огорчилась, рассердилась, что так и ускользает от нее этот непонятный Найденов. Колючий, противник благоустройства на словах, а на деле — директор необыкновенной «Радуги». Глядя в насмешливые ярко-голубые глаза, упрямо сказала:

— А мне вашу «Радугу» посмотреть необходимо.

— Сейчас? — словно ловя на слове, спросил Найденов.

Алена точно повторила его интонацию:

— Сейчас.

— Поезжайте! — Елена Андреевна шепнула Алене: — Правда-правда, вам понравится.

Уже у дверей столовой Алена, оглянувшись, встретила возмущенный взгляд Огнева.

Еще за ужином Алена удивлялась, до чего уверенно и ловко действует ее сосед единственной рукой. Но легкость, с какой Найденов управлялся со своим «Москвичом», просто поразила ее.

— Неэкономно господь бог сконструировал человека: зачем-то лишние руки приделаны, — будто прочитав Аленины мысли, сказал Найденов и добавил: — По плохой дороге я бы, конечно, не рискнул вас везти, а по этой можно.

Дорога действительно была отличная, по сторонам рядками стояли невысокие тополя. Через несколько минут впереди заиграли огни.

— Вон уже видна и наша «Радуга». — Найденов неожиданно остановил машину, обошел ее и открыл дверцу Алене. — Посмотрите пшеничку.

Она хотела ответить, что ничего не понимает в хлебах, но загляделась на залитое лунным светом поле. Словно затихающее море внезапно застыло, так и сохранив легкую неровность волн. Только темное небо не отражалось в этом море, не сверкала на нем ослепительная лунная дорожка. Оно ровно отбрасывало матовый, чуть голубоватый свет, уходя вдаль, постепенно темнело и где-то там соединялось с ночным небом. Ближе на шелковистой бледной голубизне проступали тонкие, как черная паутина, причудливые переплетения теней от колосьев, а еще ближе колосья уже не сливались в шелковистое море, невысокая, но сильная пшеница будто дремала, чуть склонив налившиеся, отяжелевшие колосья.

— Красиво, — с едва уловимым нетерпением сказал Найденов. — А вы видели, как льется потоком чистое зерно?

— Красиво! — тихо ответила Алена, думая о своем. — Почему художники не пишут поля при лунном свете? Голубая пшеница. — разве это не красота? — И, ощутив, что спутник ждет другого ответа, сказала: — Хороший у вас хлеб.

— Через пять дней уборку начнем. Только бы не зарядили дожди. В нашем деле каждый день на счету. Вырастить добрый хлеб — полдела. Убрать и вывезти до последнего зерна — тогда полный порядок.

Алена следила за его подвижным лицом: по интонации было не разобрать, смеется он по своей обычной манере или всерьез говорит, а по глазам виднее. Интересно бы сыграть такого человека. Сашка мог бы, пожалуй.

— Верхнеполянцы потеряли авторитет и народ разогнали не только из-за пренебрежения к людям, к их быту. — Найденов легко, как по струнам, провел по ряду колосьев и прислушался к тонкому, чуть звенящему шуршанию. — Музыка, верно?

Алена кивнула. Он, неторопливо и удивительно точно действуя единственной рукой, стал закуривать.

— Урожай в прошлом году получился баснословный, и не наша в том заслуга, природа — целина да влага — в меру сработала. А вот уборка да вывозка зерна — это уж люди решали. В Верхней Поляне погубили столько зерна! — сказал Найденов зло. — Повесить на всеобщее обозрение. Уборку гнали для «показателей» — столько-то гектаров! В бешеной спешке теряли зерно, рассыпали безжалостно на дорогах, а сколько хлеба у них сгнило, «сгорело» — вспомнишь, так оторопь берет. Разве людям не обидно? Подняли десятки тысяч гектаров целины, сеяли, убирали под дождями, ночей недосыпали — и для чего? Бросить на ветер человеческий труд! Белка может вертеть колесо без цели, а человек… Можно терпеть и неустройство, и всякие другие беды ради большой, доброй цели, но по чьей-то лени, разгильдяйству, карьеризму…

Найденов слегка прикрыл глаза.

«А что, если он живет с глубокой душевной болью, и вот эти глаза, эти колючие остроты — все для маскировки?» — подумалось Алене.

— Нельзя обманывать людей. Обещать исправную технику, а дать расхлябанные чудища. Обещать квартиры — и оставить на зиму в продувных бараках. Нельзя обманывать и выкручиваться. Этих Верхних Полян еще достаточно в нашей жизни. А человеку нужен осмысленный труд. Когда он теряет веру… — глаза его открылись. — Вот наш Никон Разлука… Э! Такого на сцене сыграть бы. Только не написать и не сыграть. Пуд соли надо съесть, чтоб его понять.

Но сам Найденов казался Алене интереснее.

Он сильно затянулся сигаретой и, выпустив струйку дыма в сторону, посмотрел ей в глаза.

— Вот — руку на сердце — Разлука вам не очень понравился? Я и говорю: пуд соли, а у нас с ним больше съедено… Поедем в «Радугу», — оборвал он себя и пошел к машине.

Найденов долго еще возил ее по полям, называл сорта пшеницы, объяснял особенности каждого сорта и по-детски обрадовался, что она запомнила латинские названия, научилась отличать «альбидум» от «мильтурум» и «гордейформе» — рослой красавицы с пышным длинноостым колосом.

— Народ за изящество зовет ее «гордая форма». Это экспериментальное поле. — Найденов плавно повел рукой, как бы подчеркивая движением особенную стройность пшеницы. — Э-э, хороша выросла! — смачно покрякивая на этом «э», воскликнул он. — Идет на высшие сорта муки, очень ценная твердая пшеница — одним словом, «гордая форма».

Потом, уже почти требуя, чтобы Алена поняла и запомнила, словно завтра ей самой предстояло заниматься севом, он объяснил, как удалось им при нынешней засухе получить виды на хороший урожай. С особой горячностью рассказывал, почему за всю посевную не случилось ни одной аварии, ни одной серьезной поломки машин — словом, ни одной задержки.

Алена слушала, не пропуская ни слова, ее интересовало не то, что он говорил, а как он говорил.

— А вы видели когда-нибудь бескрайнее поле, усыпанное изумрудами? — на миг повернувшись к Алене, спросил Найденов. — Приезжайте-ка ранней весной. Степь наша не скупа на урожай, она только требовательна к земледельцу.