— А, это ты? — весело, но немного разочарованно протянула Лиля. — Раздевайся. — Она сладко зевнула, на ходу скинула шелковый стеганый халатик и гибко юркнула под пуховое одеяло.
— А ты кого ждала? — Алена, успокоенная, с удовольствием плюхнулась на тахту, в ногах у Лили.
Лиля молчала, из-под одеяла видны были только лукаво сияющие глаза.
— Кого ждала? Говори!
Лиля помолчала еще несколько секунд и вдруг по-детски блаженно улыбнулась:
— Всеволода. Вот!
Алена ничего не спрашивала, только осторожно из-под опущенных ресниц глядела на подругу, стараясь рассмотреть в ней неожиданное, новое, притягивающее, и прислушивалась к противоречивым чувствам, захватившим ее самое.
Лиля всегда с уничтожающей иронией говорила о любви. Но ведь она же любит, любит Гартинского. Любит. Что-то похожее на зависть шевельнулось в душе Алены — хотелось любить самой. Только не Гартинского — нет! Совсем другого человека она ждала. Всегда ждала какой-то удивительной встречи, удивительного человека. В чем должна быть эта удивительность, Алена не знала, но иногда вдруг, встретив взгляд, чем-то выделяющийся, невольно настораживалась, а расставаясь с этим случайно пойманным в толпе взглядом, ощущала легкую грусть потери. Нередко на вечеринках, в минуту знакомства, человек казался ей значительным, привлекательным, и она пристально следила за выражением его лица, каждым словом, движением. Но, узнавая человека ближе, испытывала разочарование. Особенно, когда новый знакомый сам проявлял чрезмерный интерес к ней.
Первый раз на вечеринке у Шараповых Алена совершенно растерялась, почувствовала себя жалкой провинциалкой среди умных, прекрасно одетых гостей, спокойных, уверенных. Непринужденно коснувшись «до всего слегка», они говорили о Дрезденской галерее, о подписных изданиях, о новых фильмах, о новых модах, о Морисе Шевалье, о последних премьерах, о том, что Станиславский, «по мнению некоторых специалистов, принес гибель советскому театру». Тут же передавались сплетни из личной жизни известных людей, отпускались двусмысленные остроты. Алене участвовать в разговоре было страшно: что она могла сказать? А ведь ее представили гостям как будущую артистку. «Молодой талант!» — говорила Полина Семеновна. Значит, надо было как-то особенно держаться. И она старалась изо всех сил.
В танцах Алена чувствовала себя ничуть не хуже, нет — даже лучше других. Понемногу она осмелела, и ее суждения, подхваченные здесь, оказывались на «уровне». Она привыкла к тому, что во время танцев ей пожимали руки, обнимали, говорили, что талия у нее, как у Лолитты Торрес, а глаза как у Симоны Синьоре, что в ней виден талант. Это нравилось ей, придавало уверенность и пьянило сильнее, чем вино. Вот и бегала по вечеринкам, пропуская занятия.
Было весело. Только люди, которые говорили комплименты, пронзительно заглядывая при этом в глаза, не были ей интересны.
— Все-то тебе не нравится! А вот врежешься в какого-нибудь михряя! — посмеивалась над ней Лиля.
— Лучше михряй, чем твой раскрасавец! — отшучивалась Алена.
Чем дальше, тем больше недоброго, нечистого видела в Гартинском. А Лилька при всем своем скептицизме оказалась такой беззащитной.
Острая, щемящая жалость мешала Алене соображать. Как поступить? Ведь этот негодяй по три раза в день в финале елочного представления, когда они оказывались на сцене рядом, говорил: «Вы упорно снитесь мне, Лена», или: «Ни об одной женщине я не думал столько». А в последний день, в темном углу за кулисами, схватив ее за локти и зло уставясь своими выпуклыми, голыми глазами, он шепотом многозначительно произнес: «Все равно не уйдете от меня!» — и ушел, прежде чем она успела ответить. Рассказать об этом Лиле — жестоко, грубо, некрасиво. А не рассказать… тоже подло.
— Что ты смотришь на меня, будто проглотила иголку? — Лиля потянулась и закинула худенькие руки за голову. — Он принесет шампанское — отметить одно событие. — Она пыталась иронией прикрыть радость, смущение и торжество.
— Ты… выходишь за него? — спросила Алена.
— Кому нужны эти формальности? — все так же вызывающе смеялась Лиля.
«Она верит ему, — подумала Алена. — Ведь никому и ни во что не верит, а такому… поверила».
— Ты любишь его?
Лиля посмотрела в окно, медленно вытащила руки из-под головы и с деланной небрежностью сказала:
— Ровно на минуточку. И вообще, что значит «любишь»?
Подобные рассуждения Алена слышала не впервые и сама говорила много ерунды. Только одно дело — болтовня, а другое… Как же теперь с Лилькой?
— Ты сама говорила, что он подлец.
Лиля презрительно фыркнула.
— Каждый человек — подлец, пока не доказано обратное.
Это был любимый «афоризм» Гартинского.
Чувствуя все большую растерянность, Алена стала подниматься.
— Я пойду…
Лиля схватила ее за руку.
— Останься! Ты не помешаешь. Так будет даже лучше… А потом начнем готовиться к литературе. — Выгнувшись, как котенок, она заискивающе, снизу, заглянула в лицо Алены. — Он ненадолго, у него репетиция в театре.
— Да зачем я тут буду вертеться?.. — Алене вовсе не хотелось встречаться с Гартинским. — А заниматься приходи ко мне. У нас пусто — «колхоз» сегодня у Олега.
Лиля села, прижалась щекой к Алениной руке.
— Отчего я сегодня так счастлива? — Она улыбалась, но в широко раскрытых, сияющих глазах вспыхивала тревога. — Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо, и носятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего?
Слова прозвучали так искренне, так глубоко, что Алена не сразу узнала их, а когда вспомнила, то не сразу смогла заговорить.
— Ты будешь потрясающе играть Ирину.
Лиля закрыла глаза.
— Буду. Буду. Теперь буду!
Алена стояла, не решаясь шевельнуться, но Лиля сама вдруг отпустила ее руку:
— Ты иди, а я буду через часок.
Автобус довез ее до института. Стараясь ни о чем не думать, Алена спустилась в столовую, позавтракала: голова больше не кружилась, Алена опять почувствовала себя крепкой, здоровой. Настроение в общем улучшилось, хотя в глубине души что-то ныло: Лилька! «Отчего я сегодня так счастлива?» Сегодня, а что будет дальше? Зачем ей этот негодяй? Зачем, ну зачем она?.. Ох!..
Алена, чтобы прогнать беспокойные мысли, принялась за лекции по литературе, но через полчаса нестерпимо захотелось спать, и она сунула конспекты под подушку.
Сон пришел, тяжелый, путаный.
Она кричала Глаше, что «ничуть не опоздала на репетицию», часы показывали семь тридцать. Вдруг кто-то грубо обнял ее, она размахнулась, попала в лицо…
Послышался смех Анны Григорьевны… Сгорая от стыда, сознавая, что поступает подло, Алена беспомощно врала, будто Гартинский принял ее за Лику… Мелькнула Лика с сияющими тревожными глазами… Гартинский тотчас пропал. Сама Алена оказалась почему-то на лестнице.
Как всегда и некстати, выскочил Огнев: «Она же не комсомолка!» Соколова засмеялась и ответила почему-то нараспев: «Тогда пусть отморозит ноги».
Алена кинулась бежать, но знала, что это бесполезно, что все будет так, как хочет Соколова.
Ноги наливались свинцом, и вот уже нет сил двигаться, ужас сжимает горло, не дает крикнуть…
И вдруг все оборвалось. Она оказалась в «Победе». Рядом за рулем — капитан Щукин. Не нужно ни оправдываться, ни объяснять, ни отбиваться. И она до слез благодарна ему и хочет сказать: «Вы самый удивительный…»
— Ленка! Ленка!
Над ней огромные глаза, серое Лилино лицо.
— Он не пришел! Не пришел!
Алена не может понять: кто, куда не пришел, где она, какой день и час?
Лиля в разлетающейся расстегнутой шубке мечется по сумеречной комнате.
— Хоть бы ничего не случилось! Нет, лучше бы его задавил трамвай! Нет! Ленка, Ленка! Проснись же!
Глава девятая. Как же это случилось?
Случилось то, чего Алена никак не ожидала: она схватила тройку по литературе.
Сбившись на первом вопросе — о Державине, Алена вдруг испугалась — ведь толком-то повторить ничего не успела! — и пошла мямлить. Виталий Николаевич старался помочь вопросами, сам растерялся не меньше ее — быстро замотал вокруг шеи свой длинный теплый шарф, размотал и опять замотал. А она стала сомневаться даже в том, что знала твердо, говорила жалким, задушенным голосом. Мучил стыд перед Виталием Николаевичем, сознание, что она завалит предмет и потеряет стипендию, страх, что вот-вот войдет Анна Григорьевна, а больше всего мешал Сашка: он сидел на задней парте и не столько готовился, сколько буравил Алену своими горящими злыми глазами.
