— Твое какое дело! — Алена вырвалась от Джека, выскользнула из круга танцующих, пробежала по темному коридорчику в кухню и остановилась между плитой и горой немытой посуды.

До сих пор она не думала всерьез: когда и чем кончится ее дружба с Глебом? Ничто пока не грозило нарушить ее. Глеб приезжал к ней. Иногда они ездили за город, редко вдвоем, а по большей части в сопровождении свободных членов «колхоза». Иногда скопом отправлялись в кино. Глеб участвовал во всех спорах и дурачествах, с ребятами дружил, был внимателен ко всем девушкам, ничем не подчеркивал общеизвестного факта, что приезжал все-таки ради Алены. Она тоже никогда не щеголяла своей особой дружбой с ним, хотя в душе гордилась: Глеба полюбили. Надо отдать справедливость и такту «колхозников»: никто ничем не выдавал, что всем известный факт для них не секрет.

Музыка смолкла. Алена вернулась в комнату, с порога увидела Лилю и привычно двинулась к ней, привычно обняла Лилю, но совсем непривычное чувство, как невидимая стена, отделило ее от Лили.

Анна Григорьевна поставила условие: на целину поедет только тот, кто сдаст сессию без троек. Угрожающее положение было у Лили и у Жени, но оба так хотели ехать, что даже Лиля занималась без понукания.

Мысль о поездке на целину «озарила», конечно, Огнева. На майской вечеринке «капустник» удался на удивление. И Анна Григорьевна не только бурно аплодировала со всеми и смеялась до слез, но после сказала:

— Молодцы. Остроумно. Весело. Молодцы!

И вдруг Огнев бросился перед ней на колени:

— Анна Григорьевна! Позвольте нам бригадой на целину!

В ту же минуту Лилька, сияющая, как ребенок, протянула к Соколовой руки:

— Позвольте!

Следом за ней бухнулся Миша:

— Позвольте!

Алена:

— Позвольте!

Зина, Агния, Глаша, Олег.

— Аленке за шапкой необходимо! — воскликнула вдруг Лиля.

Под общий смех Соколова, как бы проверяя своим «рентгеновским» взглядом каждого, подняла обе руки.

— Поддерживаю и помогу.

Все закрутилось, завертелось, покатилось, понеслось. Готовились к зачетам и тут же на уроках сольного пения учили дуэты для целины, в переменах после сценической речи Наталия Николаевна слушала прозу и стихи — для целины, вечерами репетировали чеховское «Предложение», современный водевиль, сцены из «Не все коту масленица» и «В добрый час!». Показывали Анне Григорьевне и работали снова. Откуда только брались силы.

Дни летели.

— Несемся, как на ракетном снаряде, — с восторгом определил Женя, — не расшибиться бы.

Курс работал дружнее, чем во времена знаменитого БОПа — мечты, похороненной в министерских архивах. Даже те, кто не вошел в «целинную бригаду» (то есть почти половина курса), помогали, чем только могли.

Уже благополучно прошли зачеты. Последний — по актерскому мастерству — был настоящим праздником: о двух актах из «Трех сестер» заговорили в институте. Когда замерли последние слова Ирины — Лили: «В Москву! В Москву! В Москву!» — седовласый Линден взял Анну Григорьевну за руку и, наклонясь, зашептал так, что все услышали:

— Убила, мать, наповал. Кое о чем спорю, но методически великолепно! Завидую.

Старик Вагин, склонясь над Анной Григорьевной, взял ее руку и по-старомодному поцеловал:

— Преклоняюсь, коллега…

Барышев перебил его:

— Прошу членов комиссии в кабинет директора, — сказал он с обычной стеклянной улыбкой.

В институте существовали авторитеты, с которыми приходилось считаться, потому что от них — директора, заведующего кафедрой, замдиректора — зависело многое. Но куда сильнее, крепче был авторитет Соколовой и Линдена, их оценки иной раз для студентов значили больше, чем отметка в зачетной книжке. Пользовался доверием и старик Вагин. Человек большого таланта, с подлинной культурой и вкусом, Вагин отлично чувствовал настоящее, живое на сцене, к его мнению прислушивались, особенно уважая за прямоту.

Рассказывали, что, выйдя в коридор после экзамена «директорского курса», Вагин весело и добродушно сказал Таранову:

— Эка навалял, друг сердечный! Ох и навалял!

И вот самые уважаемые авторитеты, Линден и Вагин, уже высказались. Друзья курса, будущие режиссеры — студенты Линдена повторяли: «Нечего вам паниковать. Играли здорово все», — и тут же схватывались в споре о толковании образа Маши и Тузенбаха.

А все-таки курс ждал свою Агешу с великим нетерпением: она — высший суд.

Соколова пришла, как всегда, сдержанная.

— Комиссия в общем нами довольна, — начала Соколова, и несколько голосов робко прервали ее:

— А вы?

Она засмеялась и махнула рукой:

— Довольна!

Захлопали, закричали «ура»: похвала Агеши дорогого стоила.

— Но… — Соколова подняла руку, и все мгновенно стихло. — Я довольна последним периодом. Если бы вы всегда так работали, как в мае, мы сделали бы куда больше. Главное, — в глазах Анны Григорьевны появились веселые чертики, — чем я довольна, — то, что увидела, как вы можете работать, и теперь знаю, чего от вас нужно требовать.

Смех, жалобные стоны, трагические возгласы: «Вот это влипли! Анна Григорьевна, пожалейте! Что теперь будет!» Когда страсти улеглись, Соколова, как обычно, объяснила каждому: что и почему было верно и что неверно в сегодняшнем исполнении.

— Вы, Лена, хорошо работали этот семестр, многое нашли. Верю, что Вершинин вам мил, близок, но вы замужем, и он женат. Впереди «счастье урывочками, по кусочкам», — говорит Маша в четвертом акте. Возникающие отношения — как огонь для окоченевшего человека: и притягивают и обжигают. А вы в какие-то моменты — словно в теплую ванну сели. И особое внимание уделите деликатности в отношениях окружающих. Машина грубость — не то, что ваша — Алены Строгановой.

Уже со всеми переговорила Анна Григорьевна, оставались только Огнев и Лиля.

— Отлично работаете, Саша, отлично, — Соколова смотрела на него, а его жадные глаза ловили каждое ее слово, каждое движение. — Хорошо, что много читаете. Хорошо. Но нужно быть мягче, внимательнее ко всем, не только к Ирине. Старайтесь, чтобы всем вокруг вас было тепло, всем. И Соленому тоже. Ну, а в общем — молодец!

Соколова перевела взгляд на Лилю, в нем появилась нежность и, пожалуй, тревога.

— Вы прошли сегодня, как говорится, первым номером, Лика. Справились с главной бедой: не рассеиваетесь, не рвете действия. Очень вы меня радуете. Очень.

Лиля сидела, склонив голову, и смотрела куда-то в сторону, будто и не о ней шла речь. До чего она всегда была равнодушна к своим успехам и неудачам… «Три сестры» второго курса, как всякое «событие», обсуждались в общежитии, в столовой, в аудиториях. Почти все выделяли Ирину и Тузенбаха.

Алену тоже хвалили, однако оценка Соколовой и собственное Аленино ощущение говорили, что на этот раз она от Лили отстала. Но уколы самолюбия сейчас не мучили — не хватало времени для этих переживаний. Кроме того, Лилина Ирина была в какой-то степени и ее — Алениным — созданием. И очень радовалась, когда говорили: «Ирина — явление. Такую Ирину не забудешь».

Каким заманчивым казалось будущее! Сколько рождалось идей, как нетерпеливо рвались к тому неведомому, что ждало на целине!

Прошел первый экзамен. Лилина четверка обрадовала всех.

Алена с Ликой кончили свои дуэты и сбежали вниз посмотреть, как идет репетиция чеховского «Предложения». В аудитории, устало поникшие, сидели на столе Глаша с Женей. Лица у них были расстроенные.

— Вы что? Не получается? — спросила Алена и, прежде чем ей ответили, поняла, что дело тут не в репетиции.

Женя молча развернул бумажку, которая лежала в ладонях, протянул Алене. Это была телеграмма из какой-то Козульки студенту Александру Никитичу Огневу. «Александр приезжай хоронить мамаша при смерти ожидаем дядя Ипат тетя Клаша», — прочла вслух Алена.

— И чего «ожидаем»? Сашиного приезда или смерти его матери? — Лиля взяла телеграмму, пробежала глазами, — А Саша знает?