Самым приметным ориентиром был у него сгоревший немецкий танк с выцветшим белым крестом на ржавой броне и сухим бурьяном, запутавшимся в его порванных гусеницах. Его подбил товарищ Алексея – Иван Петров. Уж очень приятно было смотреть на этот подбитый танк. Танк, прошедший, быть может, все дороги Европы и принесший людям неисчислимые страдания и горе. Танк, расстреливавший из своих смертоносных орудий невинных людей, подминавший под свои гусеницы раненых солдат, разрушавший мирные города и села. Танк, пришедший теперь в Россию, чтобы повторить здесь все сначала. Танк, рвущийся к сердцу России – Москве, чтобы пройти по Красной площади под ликующе-истерические выкрики Гитлера…

И вот теперь лежит он в заросшей бурьяном канаве, беспомощно уткнув в землю орудийный ствол.

Пройдут, быть может, долгие годы, прежде чем советские люди, вышвырнув со своей земли немецкие орды, дойдут и до этой развалины и скинут ее с дороги как ненужную рухлядь. А пока что осенние дожди промывают изуродованные русскими снарядами стальные бока.

Но вот наступило долгое тревожное затишье. На небе сверкали звезды, вяло светила молодая луна. Степенно и неторопливо шествовала она по чистому небосводу. От редкого голого кустарника протягивались неподвижные немые тени. Пруд в долине спал, спали деревья и птицы, и повсюду Царила глубокая, невозмутимая тишина…

«Как на кладбище, – подумал Алексей, – а я один на скате высоты… Ленинград там, за лесом…»

Со сжатыми от волнения губами лежал он у пулемета и пристально вглядывался в темноту. Веки на его усталом лице припухли, отяжелели: видно, Давно потерял он счет бессонным ночам. Никаких признаков приближения немцев. Откатились назад. Молчат. Алексей ощущал неясную тревогу…

Где-то вдалеке ухали пушки. Но разрывов снарядов не было слышно. Советская артиллерия била по какому-то далекому объекту.

Высоко в небе вели свой древний, нескончаемый разговор трепетно горящие звезды. И мысли, такие же высокие и ясные, как звезды в небе, охватили Алексея. Он вспомнил рассказы отца. Его отец вот так же лежал за пулеметом под Псковом в феврале 1918 года, когда на весь мир прозвучали слова родного Ильича: «Социалистическое Отечество в опасности!». И так же, как сейчас, в нескольких сотнях метров, в окопах слышалась чужая немецкая речь.

Потом Алексей вспомнил, как в тридцатом году он вместе с матерью покупал в магазине пионерский галстук. На другой день после уроков Алексей вместе с другими читал торжественное обещание. Волнение, гордое сознание того, что он становится частицей чего-то светлого, большого и радостного, охватившие его тогда, никогда не забудутся, не потускнеют.

– Я, юный пионер… – повторял он громко, громче соседей, чтобы они поняли, что Алексей сам знает все слова присяги.

Когда Алексей пришел домой, отец обнял его и сказал:

– Дай руку, товарищ пионер! Поздравляю тебя!

В первый раз они пожали друг другу руки.

Сейчас, вспоминая прошлое, Алексей невольно посмотрел на правую ладонь. Казалось, до сих пор она хранит тепло большой и крепкой, дружеской отцовской руки. Такие же крепкие были и его слова: «Как бы ни было трудно, всегда иди навстречу жизни»…

Отец часто брал Алексея с собой на охоту. Алеша же не столько увлекался охотой, сколько любил смотреть на журавлиные стаи в прозрачном небе, на первые зеленые побеги орловских лесов.

Перед утром поднялся ветер. Он вытеснял с неба легкие пушистые облака, гнал на их место тяжелые, набухшие влагой, низкие черно-синие тучи, а сам становился резким, порывистым. Воздух наполнялся горьковатым ароматом полыни, прелой землей и едва уловимым запахом придорожных трав.

Шумела и волновалась под ветром неубранная пшеница. Все это пахло мценской осенью, домом, родимой землей.

Порывы ветра злобно рвали тоненькие засохшие ветки низкого кустарника. Иногда, оторвав от ветки желтый сморщенный лист, с остервенением кружили его в воздухе и бросали на землю. Один листок с лету прилип к давно не бритой щеке Алексея.

По какому-то непонятному признаку Алексей сразу установил, что это березовый лист. Дома у них росли три березы. Старые. Наверное, столетние. На одной осталась метка: «Маша+Алеша=любовь». Вернется ли он вновь в свои родные места?..

Тусклые утренние звезды, косматые обрывки туч, свежий осенний воздух – все это напоминало Алексею далекое счастливое время…

Задолго до ухода в армию он познакомился с молоденькой учительницей Машей. Ей было тогда двадцать лет. Алексей никогда в жизни не видел более красивой девушки. Она отличалась той красотой, которая с годами еще более развивается и расцветает; в тридцать лет она будет красивее, чем в двадцать. Каштановые вьющиеся волосы окаймляли ее нежное, всегда оживленное улыбкой лицо, темно-голубые глаза смотрели открыто и весело.

Они часто встречались на окраине города, где меж мшистых камней шумела небольшая речка. В одном месте стояла береза «Лебедь» со стволом, изогнутым наподобие птичьей шеи. Царство сучьев и веток вверху рассыпалось дождем листьев. Береза, казалось, не из земли поднималась, а на крыльях неслась к небу.

Рядом росли два дуба. Каждому из них было по нескольку сотен лет. Стволы их были закованы в толстые кольчуги и со стороны севера подернуты легкой паутиной мха. В густой и размашистой тени этих трех деревьев и любили они проводить вечера.

Теперь все это осталось далеко-далеко позади.

Не так мечтал Алексей Кубышкин встретить праздник 7 ноября 1941 года! Окончив с отличием военно-морскую электромеханическую школу имени Железнякова в Кронштадте и получив звание корабельного дизелиста, Алексей, полный радужных надежд, собирался посвятить себя морской службе. Он был зачислен в команду миноносца «Сильный».

Заглянем в историю. 27 марта 1904 года миноносец «Сильный» из состава Тихоокеанской эскадры одержал победу в неравном бою с четырьмя японскими миноносцами: два из них были выведены из строя, другие два, получив повреждения, возвратились в свою гавань.

В честь этого славного корабля русского флота и был назван советский миноносец «Сильный», спущенный на воду 7 ноября 1938 года, в день 21-й годовщины Великого Октября. На этом корабле и застала Кубышкина война.

Миноносец «Сильный» участвовал в боях при защите Ленинграда и неоднократно выходил на поддержку флангов армии, действовавшей на Карельском перешейке.

Многие матросы и командиры добровольно уходили с корабля на сухопутный фронт, в морские бригады. Так ушел однажды вместе с друзьями и Алексей Кубышкин. В составе Седьмой морской бригады он был переброшен на защиту Ленинграда. После одного из ожесточенных боев, контуженный, попал в госпиталь. Поправившись, снова пошел на фронт, в Шестую морскую бригаду, действовавшую на Волховском направлении. И вот теперь опять лежит за пулеметом…

Немцы перенесли артиллерийский огонь дальше, за высоту, их пехота уже не раз поднималась в решительную атаку, и Кубышкин пулеметным огнем прикрывал отход своих цепей. Он слышал, как в клубах черного дыма, медленно ползущих вдоль склона холма, неистово трещали немецкие автоматы. Сколько раз уже бой доходил до рукопашной!..

Утром на востоке слабо побледнело небо. Позиции немцев стали видны отчетливее. И все-таки никакого движения там не чувствовалось. Странно. Необъяснимо. Воцарилась та сомнительная тишина, которая порой изматывает солдат не меньше, чем бой.

На пепельном горизонте закружились облака. С долины подул ветер, и низко к земле прильнули травы.

Проснулся Алексей от того, что услышал приближающийся вой моторов. Заслоняя небо, с ревом метнулись самолеты с черно-желтыми крестами на крыльях. Их острые носы озарялись вспышками выстрелов.

Отчаявшись сломить сопротивление матросов пехотой и танками, немцы бросили на моряков авиацию.

И вздрогнула земля! Одна за другой на высоту падали бомбы. Фонтаны земли и камней взлетали в воздух.

Взорвавшаяся неподалеку от пулеметной точки бомба завалила Алексея землей. Скорчившись, закрыв ладонями голову, вздрагивая всем телом, он лежал, чувствуя, что силы оставляют его, а сердце вот-вот разорвется.