ПЕРВОЕ, О ЧЕМ Я ДУМАЮ, просыпаясь утром, — это как я люблю школу. По телу прокатывается волна мурашек при одной мысли о том, что придется идти до нее целую милю (которая больше смахивает на десять) через весь наш распрекрасный райончик, обосранный вечно лающими собаками, — особенно если на дворе поздняя весна, три миллиона градусов выше нуля и раскалившийся асфальт огнедышит тебе прямо в лицо. Или где-нибудь после Нового года, в непогоду, когда градины размером с яйцо аккуратненько молотят тебя по черепушке. Я это просто обожаю. Да, дорогие мои девочки и мальчики, я остро чувствую свою близость с окружающей средой, и это родственное ощущение укрепляет мою глубоко личную с Ральфом, блин, Уолдо Эмерсоном [7]— трансцендентным гуманоидом, которым нас периодически закармливают в Великой Американской Литературе.

Я прекрасно понимаю, почему Натаниэл Готорн [8], который, по-моему, самый крутой чувак во Вселенной, считал Уолдо хорошим поэтом, но никаким философом. Нэт полагал, что тот не от мира сего, что его мысли витают где-то в облаках (пересказываю своими словами). Так что каждый раз ему приходится высовывать оттуда свою голову, чтобы прикоснуться к чему-то реальному. Но Уолдо так и не удалось ни к чему прикоснуться, особенно ко мне. Никак нет, сэр. Все, что меня с ним связывает, — так это головная боль от сборника его эссе; наркота для марсиан. Он слишком пафосный. Мне подавайте Нэта, он такой клевый. Единственный привлекательный чувак из всех, живших в девятнадцатом веке. Слава богу, без длинной страшной бороды — просто сияющее мечтательное лицо. В почтенном возрасте он отрастил себе усы. Я не против. Нормальному мужику позволительно. Взгляд у него такой странный, от чего он делается только пикантнее. Его рассказ «Родимое пятно» мегакрут. И «Дочь Раппачини» тоже. Невинность и порок — мои излюбленные темы. Боже, чуть не забыла! Конечно, «Алая буква»… Святоши меня бесят. В следующий раз, когда я увижу, как откуда-нибудь из кустов выползает улитка, можете быть уверены, я обязательно наступлю на нее, назвав ее Уолдо.

Общественности не нравятся саркастичные девчонки. Особенно ребятам. Их это отпугивает. Не знаю почему. Люди реагируют на тебя как на пузырь шипящей плазмы, если ты не ведешь себя как паинька. Надо вести себя как подобает девушке. О, нет вопросов! Кажется, я знаю, что это означает. У нас есть такая штучка между ног. Начинается на букву В или на букву П (но слово на П используют только нехорошие люди) и является вместилищем кое-чего похуже. И я, кажется, опять знаю, что это такое. Это член.

Первым уроком у нас сегодня «Ферма Дирта Дэнбома». Садоводство. Я выбрала этот предмет, потому что слышала, что там разрешают выращивать марихуану. Вранье. Еще я выбрала его, потому что слышала, что можно прятаться в парнике, как бы поливая свои травки, и никто не будет до тебя докапываться. И это правда. Моя капуста загибается. Я не очень расстраиваюсь по этому поводу. Меня от нее мутит и пучит. А вот Дэнбом расстраивается. Он очень возмущается, когда наши посадки гибнут. Говорит, что необходимо заботиться о растениях, так как от этого зависит продолжение жизни на Земле. Звучит разумно. Однако едва ли он понимает, что в его классной комнате собираются и праздно толкутся тридцать подрастающих овощей. Он милый. Он тоже как будто из девятнадцатого века, но в него я никогда не смогла бы влюбиться. Дэнбом уравновешен, много работает, помогает мне носить мешки с торфяным мхом и навозом, помогает копать и, я уверена, не завалит меня на экзамене. Дэнбом считает меня хорошей девочкой, несмотря на то что боится на меня даже взглянуть.

Моя спальня (это там, где я сейчас нахожусь) выкрашена в лютиковый цвет. Мне живо представляется такая картина: в моей комнате собирается целая куча экспертов по покраске, и вот все они сидят и решают, в какой цвет красить, и вдруг один из них мочится в углу, а самый главный чувак, их начальник, восклицает: «Отлично, Дейв, какой сочный и мягкий цвет! Очень актуальный. Именно этот цвет мы и искали!» Честно говоря, мои родители не очень-то советовались со мной по поводу оттенка. Но он в точности соответствует цвету слюней, которые текут изо рта моего отца каждое утро после пробуждения. Все в этом доме желтенького цвета. Шторы, ковер, ногти моей матери, вся ее одежда и даже ее машина. Буквально все.

КАК БЫ ТАМ НИ БЫЛО, я пялюсь на потолок своей комнаты дольше, чем на какую-либо другую поверхность во вселенной. Это, определенно, говорит кое-что о моей жизни. Возможно, у меня есть эмоциональные предпосылки для того, чтобы стать монашкой — выдающейся и незабвенной монашкой. Скажем, Настоятельницей монастыря Премудрой Богоматери. И пусть все называют меня сестрой, сестрой Джил. Я буду высокой, под метр восемьдесят, и моя голова будет доставать до самого потолка келий, а когда я буду идти по коридору и за мной будет лететь эхо от моих черных туфель, молоденькие девчонки будут молиться про себя: «Боже, пусть сегодня сестра Джил возьмет за руку и поцелует меня!» В обязательном порядке девочки будут рассказывать мне обо всех своих бедах и о том, чем они занимаются со своими дружками. Мы вместе будем хихикать, а потом они будут просить у меня совета. Я же буду вдохновлять их на всякое греховное озорство и учить их экспериментировать.

Да, что-то с сестрой Джил у меня не очень складно выходит. С такими успехами она точно будет посажена за решетку и повесится в камере.

Признаться честно, мне немного скучно — конечно, не настолько, чтобы я была не в состоянии придумать, чем заняться в хорошую погоду, потому что на это я способна, — и любопытно, так что я готова воспользоваться шансом. Ну а как же еще я вырасту в мировую чувиху? Мне просто необходимо совершать странные поступки: например, есть еду, которая мне сначала не очень нравится, постепенно входя во вкус; путешествовать по Америке, а потом и по Европе — все это очевидно. Мировая чувиха — женщина широких взглядов, и, если ей доводится ляпнуть что-то неприличное, она лишь тихонько кашлянет, прикрыв рот рукой, и вперед.

Но вообще-то я мечтательная и взрывная — вот и все, что есть во мне примечательного. И сегодня у меня день рождения. Мне исполнилось шестнадцать. Спасибо, вы очень любезны, но автографов не будет. Вполне взрослая, чтобы водить машину по доверенности, если таковая имеется, а у меня она появится в следующем семестре. Я работаю официанткой в «Земле Обетованной». Работа, которая являет мне мир с наихудшей стороны. Она делает меня человеконенавистницей. Мне хочется удавить всех этих неряшливых скотин, которые подзывают тебя щелчком пальцев и опрокидывают кофе. Вот почему я пялюсь в пространство. Чтобы успокоиться, заснуть, проснуться, помолиться, пококетничать и поразмышлять. А главное, чтобы забыть о еде. Я довольно худая, но постоянно чувствую себя жирдяйкой.

Мне кажется, что потолок в моей комнате со всеми трещинами и неровностями в побелке — огромная астрологическая карта, тайным образом предсказывающая мое будущее. И вот сегодня она ясно приказывает мне к изучению родного братца. «Щи, — указывает мне вон та маленькая трещинка, что появилась за ночь, — иди же!» Она посылает мне это сообщение столь настойчиво, как если бы указывала пальцем.

Интересно. Ну что же, я подчиняюсь.

Мою комнату от комнаты Денниса отделяет ванная. Наши комнаты абсолютно одного размера, обе с видом на огромное грейпфрутовое дерево, которое каждую ночь стучится ветвями к нам в окна и советует нам никогда не терять бдительности. Мудрое старое дерево. Единственное отличие наших комнат — у нас обоих, кстати, висит тьма плакатов рок-групп — состоит в отсутствии этих особых отметин на потолке у Денниса. На его потолке нет ни единой трещинки — сплошная ровная, чистая поверхность. И в связи с этим у меня такое чувство, что и жизнь моего брата тоже будет такой — без сучка, без задоринки, гладкой, лишенной страхов и сомнений. Его уже ничего не беспокоит. По утрам он читает газету: убийства, внезапное наводнение, торнадо. Он переваривает все прочитанное, запивая чашечкой кофе. Без истерик и богохульства — единственного вокабуляра, который я уважаю. Только не подумайте, что я хочу сказать, будто он бесчувственный тип. Он — чудесный, и я очень его люблю. Такой сладенький мальчишечка.