— Парень, у тебя что, уши заложило? Гонг на обед прозвучал еще десять минут назад.

Джо снял руки с клавиш. Отец пренебрежительно посмотрел на пианино.

— Эта чертова штуковина — пустая трата времени.

— Эта штука делала маму счастливой, — повернувшись на табурете, ответил Джо и сам удивился злобе, прозвучавшей в его голосе.

— В смысле, для парня. У девчонок все по-другому. Кроме того, Тереза всегда была счастлива. У нее было все, чего она хотела.

— Ох, ради бога… — Джо встал, захлопнул крышку с такой силой, что зазвенели струны, и подошел к окну. — Глянь-ка, папа. Ты только глянь…

Стоял серый и мрачный январский день. Все дома в слободке были черными от многолетних слоев сажи; все дорожки, тропинки и древесные стволы были затянуты сверкающей шелковой пеленой дождя.

— Разве здесь есть еще один дом, как этот, да хотя бы вполовину меньше? С кем ей было разговаривать? Куда ходить? Господи, ведь она выросла не где-нибудь, а в Париже! Ты ведь там бывал, кажется?

Последовало молчание.

— Было дело раз, — в конце концов ответил Джон Эллиот.

Джо уже в сотый раз удивился, как могли пожениться столь несхожие люди. Что заставило мать отправиться в добровольную ссылку, обречь себя на холод и одиночество, порвать с семьей и страной, которую она любила?

— Я дал ей этот дом, собственного пони, кучу платьев и побрякушек. Побрякушки она любила.

Джо коротко и гневно выдохнул, а потом сказал:

— Она умерла здесь. Высохла и умерла. Я видел это собственными глазами.

И тут же пожалел о своих словах. Но боль, мелькнувшая в глазах отца, сменилась горечью, и Джон Эллиот ответил:

— Думаешь, тебя ждет то же самое? Тебе всегда было мало того, что я мог дать.

— Дело в другом, — устало ответил Джо. — Просто я не гожусь для этого места. Неужели ты не понимаешь?

Наступила долгая пауза. Потом отец спросил:

— А как же завод?

Джо пожал плечами, подыскивая слова. Если бы он сказал, что должен кем-то стать, перед тем как пойти по стопам отца, Эллиот-старший только фыркнул бы. А собственное нежелание полностью порвать с Робин, оставшись на родине, заставляло Джо презирать себя.

— Папа, я еще не готов к этому… Пока не готов.

Отец долго смотрел на него.

— Не хочу, чтобы хороший обед пошел псу под хвост, — наконец сказал он и пошел к двери.

На пороге Джон Эллиот обернулся:

— Я так понимаю, что ты снова уезжаешь, верно?

Джо не мог смотреть отцу в глаза, полные осуждения, недоумения и боли.

— Только на время, — мягко сказал Джо. — Я вернусь, папа. И буду тебе писать.

Он начал вставать с табурета, чтобы сказать «извини», но отец уже повернулся спиной, вышел из комнаты и двинулся по коридору. Какое-то время Джо стоял неподвижно, сжав кулаки и стиснув губы. Потом прошел к себе в комнату и начал собирать вещи.

Он нашел свои фотографии — черно-белые снимки пустошей, скал и ручьев, связал их ленточкой и аккуратно положил в письменный стол матери. Нашел ее записную книжку, пролистал и увидел имена давно забытых французских кузенов. Вгляделся в фотографии, стоявшие на камине: окрашенный сепией портрет матери под зонтиком; бодрого и усатого Джонни в кителе, увешанном медалями; улыбающегося ребенка в коляске — видимо, его самого. Сунув фотографию матери в карман пиджака, Джо в последний раз обвел взглядом ее комнату и понял, почему его воспоминания о ней были такими болезненно ясными. За все годы, что прошли с тех пор, как умерла мать, эта комната ничуть не изменилась. Она с нетерпением ждала, что дверь вот-вот откроется и Тереза Эллиот вернется сюда, чтобы играть на пианино, писать письма и вдыхать запах тепличных цветов, стоящих на угловом столике. Джо внезапно вздрогнул, когда понял, что отец соорудил ей алтарь. «Какая любовь, — подумал он. — Какая безответная, какая унизительная любовь…»

Джо взял рюкзак и надел пальто. Поговорив сначала с экономкой, а потом с управляющим заводом, он выяснил, что отец полчаса назад уехал в Бредфорд. Джо, испытывавший воодушевление, жалость и угрызения совести одновременно, покинул слободку. Остановился он лишь в двух милях от Хоуксдена, когда холмы закрыли высокий и тонкий силуэт заводской трубы, прислонился к каменному забору и начал искать сигареты. Пачка была наполовину пуста; между сигаретами и фольгой что-то лежало. Джо вынул и развернул три новеньких купюры по двадцать фунтов. Какое-то мгновение он смотрел на них, потом сунул во внутренний карман пиджака, закурил и пошел дальше.

По ночам Робин мучил такой кашель, что она не могла уснуть. Мисс Эммелина поила ее горячим чаем с лимоном и медом, но это не помогало. Старшая мисс Тернер заболела плевритом, и ее увезли в больницу. Два волнистых попугайчика умерли, у Пегги случился очередной приступ, а мисс Эммелине во время спиритического сеанса явился жених, убитый на мировой войне. В маленьких меблированных комнатах воцарились разброд и шатание.

С книгой ничего не получалось. Робин как-то пыталась свести концы с концами, но выходило все хуже и хуже. Она работала до полуночи, несмотря на головную боль и температуру. В Ист-Энде началась эпидемия скарлатины; Нил Макензи бы слишком занят, чтобы беспокоить его жалобами на собственное здоровье или сложности с книгой. Когда Робин пришла помогать в клинику, медсестра прогнала ее: мол, нечего инфекцию разносить.

Она получила письма от Элен, Майи и Ричарда с Дейзи — сплошные упреки за молчание — и открытку от Фрэнсиса из Америки. Стоя в коридоре, Робин смотрела на изображение голубого неба и белых песчаных пляжей. «Неужели на свете есть такие места?» — подумала она, потрогав пальцем гребень волны, накатывавшейся на берег, и яркое солнце в безоблачном небе. Робин сунула открытку в карман — эти строчки она уже знала наизусть. «Вернусь в марте. Ужасно скучаю по тебе. С любовью, Фрэнсис». Она открыла дверь и вышла на тротуар. Дождь лил как из ведра; на улице уже зажглись фонари, хотя до сумерек было еще далеко. Робин поглубже натянула вязаную шапочку, подняла воротник пальто и пошла в библиотеку.

Там она начала читать книгу о детских болезнях и питании матерей, но не понимала ни слова. Хотя из окна было видно, что дождь сменился ледяной изморосью, а большинство читателей сидели в пальто и шляпах, Робин было непривычно жарко. Девушка сняла пальто, шарф и перчатки, скатала шапочку в комок и сунула ее в сумку, однако лицо продолжало гореть, а ладони — потеть. Она делала какие-то заметки, но когда перечитывала написанное, там не было ни капли смысла. Голова болела невыносимо, Робин сделала перерыв и выпила чаю в соседнем кафе. Но это не помогло, и тогда Робин вернулась в библиотеку, забрала свои вещи и пошла домой.

Меблированные комнаты были пусты. На столе лежала записка: мисс Эммелина поехала к сестре в больницу и оставила на плите ужин для постоялицы. От запаха еды Робин затошнило; она доплелась до своей комнаты и не раздеваясь легла на кровать.

Она догадывалась, что больна, но не знала, что с этим делать. Ей был нужен Фрэнсис, подруги, мать… Робин сбросила туфли, свернулась калачиком, натянула одеяло, достала из кармана открытку и еще раз полюбовалась на сапфирово-синие волны и мелкий белый песок. Когда она закрыла глаза и уснула, то очутилась на пляже. Из воды вылезали жуткие твари и извиваясь ползли к ней. Робин в ужасе проснулась и поняла, что дрожит от страха и холода. Комната казалась темной и незнакомой. С ней была Элен, и они шли по пустому огромному дому. Повсюду таилась угроза. Казалось, за каждым поворотом длинного, плохо освещенного коридора, за каждой задернутой шторой и закрытой дверью кто-то затаился и ждет. На Элен было белое платье, белые перчатки, соломенная шляпа и белые ботинки на пуговицах. Они дошли до лестницы; на площадке стояли Майя и Вернон. Они ссорились. Потом Элен куда-то исчезла; Робин, почувствовавшая себя страшно одинокой, следила за тем, как Майя медленно повернулась и толкнула Вернона так, что он кубарем полетел по лестнице. Она не думала, что Майя может быть такой злобной и такой сильной. Вернон неподвижно лежал у подножия лестницы, однако когда Робин посмотрела на него, оказалось, что она ошиблась: это был не Вернон, а Хью. Она закричала, но тут дом зашатался и ее начало трясти, трясти, трясти…