Именно с русских экс-милиционеров и начались тюремные неприятности молодого арестанта. Первые три дня поляка не трогали — видимо, присматривались к первоходу. А на четвертый день староста пан Семен, подойдя к новичку, заявил, что тому необходимо «отстегнуть на общак».

— Пшэпрашем пана, але цо ест «отстегнуть»? Цо ест «общак»? — делано удивился Збигнев, подспудно догадываясь, чего от него хотят.

— Ду ю спик инглиш? — поинтересовался Семен и, оценив утвердительный кивок, пригласил в переводчики полиглота-югослава, после чего повторил свою просьбу.

Милош опять перевел, но Збигнев, неплохо владевший английским, все равно ничего не понял, ответив примерно следующее: мол, ему хорошо известна страсть русских к обобществлению личной и частной собственности и вообще к колхозному укладу жизни, но чего ради он должен отдавать последнее в какой-то непонятный общак?

Милош вновь перевел, и в глазах Семена зажглись недобрые огоньки.

— Значит, порядки русские не нравятся... Поня-ятно. Смотри, гнида польская, пожалеешь... Тут тебе не Европа! — многозначительно прищурившись, произнес староста и небрежно кивнул югославу: мол, переведи.

Милош послушно перевел, добавив от себя: мол, дай лучше, что эти русские полицейские уголовники просят, чтобы действительно не пришлось жалеть... Тут все дают: и негры, и вьетнамцы, Омар и даже он, Милош.

— У них так принято, — меланхолично закончил серб.

Збигнев вновь не понял: кем принято, зачем принято, и вообще — почему арестанты не обращаются с жалобой к администрации, как это наверняка бы сделали в цивилизованных тюрьмах?! Зато понял другое: те немногочисленные ценности, которые передал ему адвокат — пять пачек «Мальборо-лайт», столько же плиток шоколада и две упаковки мультивитаминов, — лучше всего спрятать подальше. Лучшего места, чем под подушкой, арестант не нашел: мол, неужели он даже во сне не почувствует прикосновения чужих рук?

Проснувшись поутру, Звежинецкий первым делом полез под подушку. Каково же было его удивление, когда там ничего не оказалось! Руки арестанта растерянно шарили по мятой простыне — увы, и сигареты, и шоколад, и мультивитамины бесследно исчезли.

Впрочем, не составляло большого труда понять, чьих рук это дело: из нагрудного кармана Семена вызывающе-демонстративно выглядывала сигаретная пачка точно такого же «Мальборо», как и украденное, а ведь вчера он курил какие-то вонючие русские папиросы... А потому поляк, движимый законным возмущением, сразу же постучался в дверь, вызывая коридорного. Четыре дня, проведенные в тюремных стенах, несколько обогатили словарный запас иностранца. Едва контролер открыл дверь, Збигнев принялся горячо и сбивчиво рассказывать, что ночью его обокрали. При этом арестант, путая русские и польские слова, то и дело называл коридорного «паном мусором», а заметив на его физиономии явное неудовольствие, так и не понял его причину.

«Пан мусор», явно игнорируя возмущение Збигнева, вызвал в переводчики Милоша и, узнав в чем дело, порекомендовал разобраться своими силами: мол, у вас в

камере есть староста Семен

—

вот он пусть и наведет порядок. Едва услышав перевод, Збигнев загрустил

...

Дверь с мерзким скрежетом закрылась. Обернувшись, чтобы пройти к своей шконке, поляк едва не столкнулся с Семеном.

—

Вот ты какая, сука польская

...

Понятий не имеешь, законов наших не знаешь и знать не хочешь, к ментам ломанулся

... —

со зловещим придыханием процедил бывший «пан полицьянт».

—

Придется тебя воспитать

...

Эй, Витек, Колян, давайте, сюда подгребайте.

То, что произошло дальше, навсегда запомнилось Звежинецкому: спустя мгновение к нему подскочили «пан Виктор» и «пан Микола», заломав ему руки за спину. Поляк попытался было сопротивляться, но несколько ударов в солнечное сплетение сразу же заставили его замолчать. Бывшие милиционеры били «суку польскую» грамотно, стараясь не оставлять следов: в живот, в пах, по почкам... Уже на грани беспамятства Збигнев попытался было позвать на помощь, однако широкая ладонь одного из мучителей тут же заткнула ему рот.

Удивительно, но сокамерники отнеслись к инциденту равнодушно: ни негры, ни вьетнамцы, ни курд Омар, ни даже серб Милош, который, как казалось поляку, втайне ему симпатизировал, упорно делали вид, будто бы ничего не происходит.

Избиение длилось недолго, и спустя минут десять бесчувственное тело Збигнева затолкали ногами под «шконку», на так называемый «вокзал». И лишь через полчаса поляк, придя в сознание, с трудом доплелся до двери, чтобы через «пана мента» попроситься к врачу.

— Если стуканешь на нас, гнида, — не жить тебе, — словно сквозь толщу вод, различил он за спиной голос ненавистного Семена. — Тут тебе не Европа. Тут тебя никто не спасет.

Прошло три недели.

За это время Збигнев Звежинецкий окончательно освоился в стенах российского следственного изолятора. Поляк уже выучил несколько десятков несложных русских фраз и уже знал значение ключевых тюремных понятий, которые в пору его школьной юности наверняка не изучались на уроках «ензыка российскего»: «пайка», «малява», «чифирь», «шнырь», «наехать», «кошмарить», а также некоторых других.

«Пайку» в российской тюрьме Збигнев находил невероятно маленькой и совершенно несъедобной. Если бы не сердобольный адвокат, убедивший администрацию СИЗО в необходимости подкармливать своего подзащитного, молодому поляку пришлось бы туго.

«Малявы» иногда приходили в камеру, где содержался пан Звежинецкий. Доставляли их или по «дорогам», или через баландера. Однако содержание «маляв» выглядело странным и донельзя загадочным. К тому же тюремная переписка зачастую велась на иностранных языках, и русские арестанты-»первоходы» долго ломали голову, что означают загадочные фразы вроде «Рикардо ищет Хосе» или «Билл просит Мика о греве». Даже опытные «бродяги», впервые «заехавшие» на «Водный стадион», первое время думали, что «Рикардо», «Хосе», «Билл» и «Мик» — уголовные клички каких-то неведомых им авторитетных пацанов.

Чифирь Звежинецкий впервые попробовал на «больничке», куда его определили после избиения. Целых два дня Збигнев провел на больничной койке, уверенный, что хоть тут его никто не тронет. Чифирь очень понравился молодому поляку: напиток, приготовляемый из невероятного количества чая, просветлял сознание, успокаивал, настраивая на философское осмысление действительности.

Действительность, однако, не радовала: сразу же по возвращении из «больнички» Збигневу было объявлено, что отныне он будет исполнять обязанности «шныря», то есть постоянного уборщика в камере. Поляк попытался было слабо заикнуться о «колейцы для вшистких», то есть очереди для всех, однако староста Семен, «наехав» на него, посулил кары куда более страшные, чем недавнее избиение, тем самым окончательно «закошмарив» незадачливого арестанта.

И Збигневу не оставалось ничего иного, как смириться со столь незавидной участью.

Уборка камеры занимала едва ли не половину дня. Плюнув на свой внешний вид, «шнырь» с тряпкой в руках лазил под «шконками», до зеркального блеска тер унитаз, скреб доски стола и трижды в день мыл за сокамерниками посуду. Ему приходилось убирать даже за неграми, которых гордый поляк презирал за нелюбовь к личной гигиене. Иногда староста Семен устраивал проверки, и в случае недовольства на «шныря» сыпались удары. Битье не причиняло особых физических страданий, но было очень болезненным для самолюбия лучшего выпускника Варшавской политехники и одного из самых талантливых компьютерщиков Польши.

Пан Збигнев находил такое положение вещей унизительным и несправедливым.