Рани… нет, не рани, а просто Падмири шлет тебе свой привет!

Письмо это поначалу пойдет в Дели, чтобы Джелаль-им-аль Закатим через человека, знающего, где ты пребываешь, переправил его тебе. Путь долгий, но это не так уж важно.

Когда ты уехал, я запретила себе о тебе думать и не спрашивала, что с тобой сталось. Но с тех пор прошло время. Более шести лет. И теперь я хочу, чтобы ты знал, что все, чем ты одарил меня, никуда не девалось.

Жизнь моя до тебя была просто наброском, паутиной линий на листе или на стене. Я скрывалась от мира, вознаграждая себя за то маленькими подачками — пугливо, с оглядкой, готовая тут же спрятаться в щель. Моя образованность защищала меня от внешних влияний, так же как и всегдашняя склонность к уединению. Разумеется, были и более материальные средства защиты: дом, евнухи, вооруженные слуги, — но я не о том. Я и теперь окружена охраной. Ночами у моего ложа стоит стражник, другой охраняет вход в спальню; когда и куда бы я ни направилась, за мной следует пышная свита, не считая рабов. Все это призвано подчеркнуть весомость моей персоны и не является коконом, в каком я скрывала себя. Ты разрушил мой кокон и сделал это так незаметно, что я поначалу мало что поняла. Мы беседовали — я полагала, что в нас говорит любопытство, мы сливались в объятиях — я думала, этого требует плоть. Лишь несколько позже я стала осознавать, какие объемы крылись в том, что я принимала за плоский чертеж.

Это вовсе не значит, что именно это сознание подвигло меня принять на себя роль полноправной властительницы княжества Натха Сурьяратас. Вовсе нет. После гибели Тамазрайши я тут же взялась за поиски родичей, способных меня заменить. Но все ближайшие мои родственники были умерщвлены, а среди прочей родни отдаленное право наследовать трон имелось лишь у мальчиков пяти — семи лет, и ожидание, когда кто-то из них подрастет, грозило смутами нашему краю. Первый год правления достался мне тяжело. Я ошибалась, я злилась и страстно мечтала вновь удалиться в свой дом, чтобы зарыться в любимые книги. На второй год проблем даже прибавилось, но я уже не испытывала желания отрешиться от них. Теперь мое положение сделалось прочным. Не могу сказать, нравится мне это или нет, но уверена, что я ему соответствую. Знаешь ли, в народе мне дали прозвание Справедливая Рани. Это о чем-нибудь да говорит. Брата молва зовет Осторожным, о Тамазрайши не поминает никто.

Два года назад я завела себе любовника — шестого по счету и первого (прости меня!) после тебя. Он пылок, любезен, достаточно образован, но я пришла к заключению, что все наши соития назначены доставлять удовольствие ему одному. Он, правда, бывает весьма доволен, когда я возбуждаюсь, однако это его удовольствие, а не мое. Так было, впрочем, со всеми моими партнерами. Кроме тебя, мой единственный, кроме тебя. Ты говорил, что уноситься к вершинам восторга тебе дано лишь тогда, когда взмываю к ним я. В то время, признаюсь, я не очень-то понимала, что ты пытаешься мне втолковать, а теперь почитаю себя самой счастливой из женщин и храню воспоминания о наших любовных свиданиях как самый редкостный и драгоценнейший дар.

Жизнь моя, кажется, подходит к закату. Порой даже в летнюю солнечную погоду я ощущаю зимний холод в костях. Колесо вращается — для меня, для других, да и для тебя, я думаю, тоже. Когда тело рани Падмири поглотит пламя, полагаю, душа моя успокоится. Помнишь, я называла тебя детищем Шивы? Знай, теперь я считаю, что это не так. Шива бы не задумываясь и со смехом протанцевал над моим погребальным костром. Ты же, я думаю, не стал бы ни танцевать, ни смеяться. И не только над моим костром — над любым. Ты слишком ценишь жизнь, чтобы быть частью Шивы, и потому обречен на горечь утрат. А не оплачиваются ли утратами наши радости, Сен-Жермен? Если это так, я не стану более огорчаться, что ты не со мной и что я тебя никогда более не увижу.

Как долго можно выносить одиночество? Не верь первым строчкам письма. Когда ты уехал, я была как помешанная: во всех моих мыслях царил только ты. Это продолжалось год, может, два, может, долее, это продолжается и сейчас. Но годы ведь не сопоставимы с веками. Что значит мое одиночество в сравнении с твоим?

Ты просто знай, что любовь к тебе не иссякла и она не закончится с моей жизнью. (На этот счет суждения браминов расходятся, но я уверена: это именно так.) Я не усматриваю в том особых достоинств, но ничего дурного тоже не нахожу.

Не представляю, дойдет ли до тебя это письмо. Если боги пожелают, дойдет, если нет, все мои размышления так и останутся только моими. Но мне приятно думать, что ты его все же прочтешь и вспомнишь время, когда мы были вместе.

Однажды мы уже попрощались, но, мой единственный, позволь мне проститься снова. Прощай же, прощай.