Я знал, что Эдгар лжет. До начала слушаний я не слишком задумывался над этим, да и теперь осознание этого факта не явилось для меня чем-то неожиданным, не вызвало в моей душе никакого отклика. Где-то в подсознании у меня все же теплилась смутная надежда, что ему удастся выпутаться тем или иным образом, хотя я до сих пор не мог с уверенностью сказать, на его ли я стороне. Хотя если принять во внимание мои настроения в тот момент, должен честно признаться, что сочувствовал всякому человеку, попавшему в такие обстоятельства, когда он вынужден противостоять жестокому прессу властей.

За прошедшие месяцы мы с Нилом выработали наш собственный ритм. Иногда мы рисовали мелом на тротуаре, в другой раз он заставлял меня притворяться злобным стариком, который никак не мог поймать его, а он бросал в меня песком и камешками из игрушечного бревенчатого домика на детской площадке. Ему по-прежнему нравилось смотреть телевизор в моей квартире, но теперь он время от времени забрасывал меня вопросами, которые ставила перед ним жизнь:

— Почему парень обозлился на девушку из-за другой девушки?

Иногда он просто хотел, чтобы я подтвердил то, чему неустанно учил его отец.

— Вся реклама — это сплошная ложь, верно?

— По большей части.

— Они хотят заставить тебя купить их товар. Они просто жадные, верно?

— Может быть, они думают, что те вещи, которые они продают, принесут тебе пользу, приятель?

— Они жадные, — повторяет Нил. Жадность относилась к числу тех грехов и пороков, которые Эдгар обличал особенно страстно. — Они не хотят помогать народу, приносить ему пользу. Им наплевать на народ. — В глазах Нила загорался огонек. Это означало, что он обдумывает какое-то суждение о мире и, возможно, о себе самом.

Несмотря на то что Джун постоянно старалась уберечь сына от всех этих дрязг, слушания по делу Эдгара не могли не отразиться на Ниле.

— Мы переезжаем, — сказал мне Нил однажды апрельским вечером. — Ты знаешь, что мы будем жить в другом доме, где-то еще?

Напустив на себя беззаботный вид, я попытался успокоить его и сказал, что, может быть, до этого дело и не дойдет.

— Джун говорит. — Он выразительно покачал головой. — А ты тоже будешь жить с нами в другом доме?

По настоянию Джун я не посвящал Нила в свои планы, ограничиваясь лишь общими намеками. Она считала, что Нилу будет трудно перенести расставание со мной, тем более что сами Эдгары находились в подвешенном состоянии и не знали, что с ними будет завтра. Кроме того, мнение Джун нашло подтверждение в реакции Нила на исчезновение Сонни. Мальчик стал очень мрачным и замкнутым, а ведь она встречалась с Нилом только за столом, и то вечером. Правда, Сонни всегда относилась к нему очень доброжелательно и с самого начала куда лучше, чем я, улавливала изменения в его настроении. Как-то раз — это было еще зимой — я посетовал на то, что Нил почти все свое свободное время проводит у экрана телевизора, совершенно растворяясь в нем, и его ничем нельзя отвлечь.

— Разве ты не видишь, что у него депрессия? — ответила Сонни. Она сидела на нашей кровати, поджав под себя ноги и обложившись книгами.

— Депрессия? Да ведь он еще ребенок, малыш. С какой стати ему впадать в депрессию?

— А разве ты не испытывал депрессию в детстве? Разве не об этом ты постоянно вспоминаешь?

— Это был страх, девочка. Вряд ли в моем случае можно говорить о депрессии. С какой стати? А ты? Тебе приходилось маленькой испытывать это состояние?

Сонни пожала плечами и перевернула страницу, сделав вид, что целиком погрузилась в чтение. Однако было нетрудно заметить, что какая-то мысль не дает ей покоя. Ее глаза смотрели куда-то перед собой, не видя текста.

— Думаю, ты должен понять, что я имею в виду, — сказала она. — Посмотри на этот дом. Подумай, каково это — быть ребенком революционера, человека, который вечно разглагольствует о светлом будущем, о главной цели. И по сравнению с этой целью все остальное, включая тебя, не имеет для него значения.

— Ты хочешь сказать, что у Нила появилось нечто вроде ревности к председателю Мао? — Собственное остроумие, как всегда, немало потешало меня. И я не мог понять, почему на лице Сонни появилась кислая мина или почему она так резко оборвала разговор со мной и опять с подчеркнутым безразличием уткнулась в свои книги.

И все же она была права. Нил принадлежал к числу тех детей, для которых взросление — процесс мучительный. В школе он вечно попадал в какие-нибудь переделки и часто воспринимал себя как жертву ужасных физических недомоганий. Любая царапина, пусть даже самая микроскопическая, доводила его чуть ли не до истерии. Временами у него на руках и ногах красовалось с полдюжины нашлепок из пластыря.

Однажды осенней ночью, когда мы с ним были одни, я вдруг услышал, как Нил прошлепал босыми ногами в туалет. Это удивило меня, потому что раньше он никогда не просыпался ночью. Мальчик снял с себя всю одежду и стоял, дрожа от холода. На нем была только простыня, в которую он завернулся с головы до пят.

— Я описался, — сказал он, что, впрочем, не требовало пояснений. Запах не оставлял никаких сомнений. Я мыл его, а он все дрожал, и его глаза, темные, как у матери, сонно хлопали ресницами. — Скажи маме, что я сходил в туалет, — произнес он.

На тот период, пока шли слушания, я решил подстилать под простыню на диване кусок полиэтиленовой пленки. Чтобы Нил не переживал, я сказал ему, что ничего страшного не произойдет, если он и описается. Вскоре мне предстояло покинуть эти места надолго, если не навсегда, и меня не волновало, если здесь после меня будет немного попахивать детской мочой. За все те месяцы, что я проработал у Эдгаров, Джун ни разу не поднимала эту тему в разговорах со мной. Она просто настаивала, чтобы Нил спал в своей собственной кроватке. Это был еще один секрет их дома, который, подобно всем прочим секретам, ставшим мне известными, не должен был покидать их квартиры, а от меня ожидалось, что я не стану источником их разглашения.

В тот вечер, когда Эдгар закончил давать показания, он сам пришел за Нилом. Я слушал трансляцию заседания совета по университетскому радио, жадно ловя каждое слово, и пришел к выводу, что Эдгар прекрасно справился с задачей. Он напрочь отвергал всякое обвинение в подстрекательстве к беспорядкам, заявил, что никогда не был знаком с Лорой Ланси, и утверждал, что вернулся домой сразу же после того, как демонстрация на территории Центра прикладных исследований перешла в беспорядки. Эдгар заявил, что не имеет никакого отношения к последующим хулиганским выходкам в кампусе. Из динамика радиоприемника звучал голос уравновешенного, спокойного человека, голос разума. Я подумал, что многое из того, что сказал Эдгар, очевидно, было правдой — в частности, то, что он, соблюдая правила конспирации, постарался лично не встречаться с Лорой Ланси и в ее случае действовал через длинную цепочку посредников. Эдгара нельзя было упрекнуть в недостатке самообладания. Голос ни разу не подвел его, даже когда он — и я это знал точно — говорил явную и заведомую ложь. На перекрестном допросе обвинителю пришлось довольствоваться текстами лекций и публичных выступлений Эдгара.

— Обращаясь к слушателям, вы когда-либо повторяли изречение: «Политическая власть вырастает из дула винтовки»?

— Разумеется. Но это же вопрос теории.

— Вы призывали к вооруженной борьбе, к насилию?

— В должное время.

— А кто будет решать, наступило это время или нет, доктор Эдгар?

Представитель защиты заявил протест, и вскоре президент совета прекратил слушание.

Я сказал Эдгару, что, с моей точки зрения, все прошло отлично, и с юридической точки зрения властям вроде бы не…

— В этом нет никакого проку, — перебил он. — Все предопределено заранее. Должен признать, это всегда было одной из моих любимых теологических загадок. Почему Иисус сказал те слова, когда его распяли на кресте? Вы знаете, конечно, о чем я. Он сказал, что отец оставил его, забыл о нем. А разве бедняга не знал, что ему предстоит? Чем все кончится? Разве отец послал его сюда, не предупредив ни о чем? Какие отношения были между ними?