— Однако послушай. А как же банковские документы? Ведь ты же собирался предъявить все выписки со счетов Нила, чтобы доказать, что Нил не мог дать Хардкору столько денег, правильно?

— Ловкий ход, не правда ли?

— Подожди, насколько я понимаю, Нил заплатил тебе твой гонорар. Ты же сам сказал мне об этом. Откуда же взялись деньги?

Хоби ничего не отвечает. Он озирается в поисках чего-нибудь подходящего подстелить на старый, вконец расшатанный, деревянный стул, испачканный краской. Заметив на полу у кушетки газету, поднимает ее и, положив на стул, садится.

— Это мне известно наверняка, — говорит Сет. — Нил сказал мне сразу, без околичностей, что никогда не давал Хардкору никаких десяти тысяч. Не важно, из выборного фонда или еще откуда. Он сказал, что это ложь чистейшей воды. Помнишь? Я говорил тебе в тот день, когда мы ездили в тюрьму.

Хоби внимательно смотрит на Сета, подперев подбородок рукой.

— Послушай, — начинает он, — послушай меня. Сказал обвиняемый. Понятно? А это совсем другое дело. В 1972 году меня наняли защитником по делу одного парня по кличке Коротышка Рохас. У меня не было даже времени на подготовку, все произошло так быстро. В общем, я пришел туда, в зал суда, стою и думаю, что же мне делать. Дело слушалось в ускоренном порядке, и в таких случаях тебе дают только две минуты на то, чтобы посовещаться с клиентом. А мне, как назло, попался тип, который и говорить-то не умеет. Невозможно понять, что он там несет. Черт его знает, какая кровь текла в нем. Начинает что-то балаболить, и я думаю: что это за гребаный язык такой? На уличный жаргон никак не похоже. Пуэрториканцы так не разговаривают. Какая-то глоссолалия, хрен поймешь.

А дело у него нехорошее, и срок ему светит будь здоров. Нанесение тяжких телесных повреждений, покушение на убийство. Короче говоря, он пырнул прохожего на улице ножом так, что у того выпала селезенка, то есть он вырезал ее. Хорошо еще, что пострадавший не загнулся. И этот бедняга без селезенки находится там, на свидетельской трибуне, а обвинитель говорит ему: «Покажите, пожалуйста, судье, что с вами сделал Коротышка». И вот этот дурачок начинает размахивать настоящим ножом в двух дюймах от носа судьи, ну прямо Зорро, ни дать ни взять. А Коротышка, у которого я смог разобрать от силы два слова, заладил свое: «Это ложь. Все ложь. Неправильный. Неправильный».

Я слышу это, и вдруг меня осеняет. Боже праведный! Ну, теперь держись! Мой клиент невиновен! Я так рьяно начал перекрестный допрос, что с меня потом полил пот в три ручья. И проиграл. Вполне естественно. Предварительное разбирательство никогда не выиграешь, если пострадавший указывает на подозреваемого и кричит: «Ату его! Вот он!» Но я все равно уверен в своей правоте. Дескать, я защищаю невиновного человека. В общем, вечером я отправляюсь в тюрягу. Приводят в комнату для свиданий с адвокатом моего подзащитного, и я его утешаю: «Послушай, Коротышка, ты уж не очень огорчайся. Не падай духом, приятель. На процессе мы возьмем свое. Все будет путем». А он снова заводит свою волынку: «Неправильный. Неправильный. Неправильный».

Ладно, попрощался я с ним и уже иду по коридору, и тут до меня доходит. Он же трясет передо мной одной рукой. И я возвращаюсь назад и спрашиваю у него: «Ты хочешь сказать, что он врет, потому что ты ударил его не правой рукой, а левой?» Ублюдок сразу заулыбался и обрадовался, словно его уже выпустили из тюрьмы и даже нож отдали. «Да, да, левой, левой, левой. Не правой».

Так что не говори мне, мол, обвиняемый сказал, что это ложь. Понятно?

— Что ты хочешь сказать?

— Именно то, что сказал.

Хоби встает и задумчиво смотрит на свою картину.

— Нил лгал мне? Нил действительно заплатил ему? Как же так?

— Вот видишь? Именно поэтому я и не хотел, чтобы ты совал нос в это дело. Ведь я же знаю тебя. Так что успокойся. Что было, то прошло.

— Хоби! Убит человек. Я знал Нила почти всю свою жизнь.

— Послушай, я не собираюсь передавать тебе то, что он сказал мне. Я не могу. Правило действует-, пока он жив. А он не умер.

— Ты уверен?

— Еще как! — Хоби ударяет по полотну кистью. — А ты боялся, что Эдгар и его укокошит?

— Не могу сказать, что такая мысль не приходила мне в голову.

Хоби с шумом втягивает воздух через нос.

— Ты единственный мудак на планете Рибок, который ненавидит Эдгара больше, чем я.

— Может быть, у меня есть на то свои причины.

— Знаешь, в чем твоя проблема?

— У меня ощущение, что ты собираешься объяснить мне это.

— Валяй, братишка.

— Ты завидуешь ему.

— Ну ты и сказанул!

— Да, я думаю, что все дело в этом. Видишь ли, я ненавижу его за то, что он натворил. А ты ненавидишь его и за это, и еще за то, кем он стал теперь. Ты вспоминаешь все, что тебе пришлось пережить двадцать пять лет назад, и говоришь: «Ух, как это было здорово! Тогда я интересовался политикой, был идеалистом, принимал активное участие в молодежном движении. Но потом я разочаровался и отошел в сторону». И ты винишь в этом его, потому что думаешь, что из-за него оставил политику, хотя, возможно, добился бы там кое-чего. А он тут как тут — старый, смердящий пес, и опять проповедует бодягу, которую ты так обожаешь слушать, и это задевает тебя за живое.

— Нет, — говорит Сет. — То есть я хочу сказать, да, я понимаю. И я знаю, что до сих пор верю во многие вещи. Ну, конечно, не совсем. Тогда был крестовый поход детей, и вообще от всего, что мы делали, здорово попахивало ребячеством. Теперь я голосую за хороших парней. И все же мне так не хватает той бурной, бескрайней надежды. Тогда, в то время, казалось, что не существует разницы между любовью и справедливостью. Можно было иметь и то, и другое, без конфликта. Мы собирались перетряхнуть жизнь до самого основания. Собирались отменить печаль, грусть, невзгоды. Да, славные были времена!

— Это точно, — соглашается с ним Хоби. — Мы задавали извечные, глобальные вопросы: сколько дорог должен пройти человек, прежде чем вы вызовете ему такси?

— Спасибо за поддержку.

— Да пошел ты! — отвечает Хоби.

Наступает короткая пауза.

— Хоби, как ты думаешь, Эдгар заказал Хардкору Джун?

В ответ Хоби лишь надувает губы и молчит.

— Черт возьми! — злится Сет. — Хочешь быть святее папы?

— О, да пошел ты, ублюдок гребаный! Думаешь только о себе. А в моей профессии, да и вообще в этой жизни хранить чужие тайны — единственное, за что могу уважать сам себя, если это что-то для кого-то значит. И будь я проклят, если я наплюю на это только потому, что на тебя накатила хандра или ты волнуешься за судьбу парня, за которым присматривал, когда он еще писал в штаны. Делай что хочешь, но я тебе ничего не скажу.

Они стоят друг против друга в позах, которые постороннему человеку могут показаться угрожающими, и враждебно смотрят друг другу в глаза. Первым отворачивается Сет. Тяжело шаркая ногами, он выходит из комнаты и садится на ступеньку подвальной лестницы, держась за металлический поручень. Хоби бросает на него злой взгляд через плечо и направляется к камину, где стоят картонные коробки с документами. Сбросив на пол две верхних коробки, он роется в нижней и, найдя там нужную бумагу, идет с ней к Сету.

— Не торопись, — говорит он, прижав бумагу к груди, — не торопись.

Он садится ступенькой ниже Сета, занимая своим громоздким корпусом всю ширину лестницы.

— А теперь послушай, ведь ты у нас гений журналистики, — говорит Хоби, — так, может быть, покумекаешь мозгами. Понимаешь, вот этот обвинитель, как его зовут, Мольдо?

— Мольто.

— Я раскусил его с самого начала. Ведь у него на лбу написано, что он приговорен пожизненно гнить в прокуратуре. Ну а раз так, значит, он должен быть сердитым парнем, он должен сразу узнавать правильных людей и добиваться, чтобы неправильным давали на всю катушку. Так уж у него устроена голова. И вот я начинаю доводить его, подкидывая ему то одно, то другое, разные сюрпризы. Довольно скоро он начинает точить на меня зуб и даже не думает о Ниле, потому что, с его точки зрения, я самый мерзкий лгун и проходимец, какой когда-либо представлял защиту в суде. Это мне как раз и нужно. Верно?