Добравшись до угла Першинг и Де Бэливье, я вспомнила, что именно здесь договорилась встретиться перед ланчем со своими партнерами по бизнесу. Отец и сын, старший — злобный судья на пенсии, младший — деликатный, мечтательный философ, занимающийся ресторанным делом, только чтобы угодить своему суровому отцу. Папина установка — не ждать от жизни ничего хорошего — пока не поколебала сына в его отношении к жизни. Короткий, без лишних эмоций диалог, практически развод без взаимных претензий, и мы достигли соглашения, что 15 июня станет последним днем наших совместных обязательств. Я позвонила Фернандо. Он сообщил, что может забронировать мне билет только на 19 декабря. Только полдень, а я уже продала свой дом и договорилась о безболезненном выходе из бизнеса. Все, что мне оставалось, — приготовить пятьдесят бараньих ножек на медленном огне.

Прежде чем Фернандо вернулся в Венецию, мы разбили временную ось на отрезки, расставив приоритеты и установив точные даты, к которым все должно быть сделано. Именно он посчитал, что лучше продать дом немедленно, а не сдавать его некоторое время, чтобы оставалась возможность подождать и подумать. Также он посоветовал продать автомобиль. Было еще немного картин, мебель. Я приеду в Италию только с личными вещами. Я в глубине души противилась, пока не вспомнила собственные рассуждения о «доме, хорошеньком автомобильчике и т. д.». Однако меня обидело, что он говорил о моем доме как о симпатичном контейнере, как о приятно украшенной стартовой площадке, где я буду ждать условного часа. Но припомнила я и другую мысль, которая пришла мне в голову после нескольких дней знакомства с Фернандо. Он жаждал перемен.

Я-то перемен не боялась. Но он привык плыть по течению, со стороны наблюдая за событиями и принимая жизнь со своего рода пассивным повиновением. Он признался, что звонок мне в тот день, когда мы впервые встретились в Венеции, а тем более — погоня за мной до Америки были одними из первых осознанных желаний, которые он посмел реализовать. Ему требовались ответственность, лидерство. Пусть будет так. Жизнь научила меня подчиняться, конечно, при условии доверия. Но я также понимала, что роль ведомого часто бывает проигрышной.

— Давай начнем все с начала, — провозгласил мой герой, проживший большую часть жизни в двух квартирах на острове меньше мили шириной и семь миль длиной, устроившийся на работу в банк в двадцать три года, несмотря на мечты о самолетах и игре на саксофоне. Отец обеспечил ему место, положил на кровать новые костюм и рубашку, рядом поставил на пол новые ботинки и сообщил Фернандо, что его будут ждать в банке в восемь часов следующим утром. И мой герой пошел. Он и сейчас туда ходит. Тем интереснее выглядело предложение начать все с чистого листа, хотя в его жизни изменится немногое. Что вообще изменится?

А вот я должна была решить, что отправится за океан и что останется здесь, и наиболее дорогие моему сердцу вещи составили короткий список. Маленький овальный стол, черный, с мраморной столешницей и фигурно вырезанными ножками; сто хрустальных бокалов (отправляющихся в королевство вручную выдуваемого стекла!); очень много книг, совсем немного фотографий, одежды оказалось меньше, чем я думала (официанткам в café дарили смысл в жизни окончательные скидки в «Лемане» и «Симис»); старое лоскутное одеяло от Ральфа Лорана; старинные серебряные столовые приборы (упакованные и отправленные отдельно по требованию службы безопасности — и так и не прибывшие в Венецию); подушки — множество крошечных, с кисточками, отделанные тесьмой, в оборках, ситцевых, шелковых, гобеленовых, бархатных — свидетельства прошлых жизней. Память о моих дивно украшенных гнездах. Возможно, они мне так необходимы, чтобы смягчить приземление на другом берегу?

Остальное имущество я разделила на маленькие наследства. Софи переделывала запасную спальню в офис, поэтому она получила французский стол. Я знала, что моей подруге Лули всегда нравилась стойка, на которой я раскатывала тесто, и однажды вечером мы умудрились засунуть ее в багажник автомобиля. Было много подобных сцен. И вместо того чтобы грустить при расставании с вещами и людьми, я находила, что минимализм для меня нов, но близок по духу и освежает восприятие.

Я не скучала в ожидании. Утром — кафе, днем — счета, вечером — снова кафе, последние приготовления к ужину. Я начала привыкать к встречам, проходящим на богом забытой окраине города, в итальянском консульстве, где стоял разбитый старый деревянный стол, на нем старая портативная печатная машинка; за ней сидела еще более старая palermitana — женщина из Палермо — жена страхового агента, в офисе которого и было расположено консульство. Синьора отличалась темно-лиловыми волосами, отсутствием талии и длинными тонкими ногами. Ее ногти были окрашены в кроваво-красный цвет, она жадно сосала сигарету, втягивая щеки. Итальянка умудрялась втягивать дым в нос и в рот одновременно, затем закидывала голову и посылала последние клубы кольцами вверх, все время держа тлеющую сигарету между кровавыми пальцами поблизости от щеки. Мне она шептала. Это выглядело так, как если бы ее муж, сидящий за огромным столом, покрытом формикой, на расстоянии в двух ярдов, не должен был быть посвящен в нашу беседу. Она печатала историю моей жизни на пачках официальных бланков, присланных итальянским правительством.

Мои личные данные, цель посещения Италии, мой гражданский и семейный статус, отсутствие обременений, количество денег, которое я собиралась ввезти в страну, документы, имевшиеся до брака, чтобы удовлетворить государство, добрачные документы, чтобы удовлетворить церковь, — все подлежало расшифровке. Эту работу, с моей точки зрения, можно было эффективно проделать меньше чем за сорок минут, но синьора из Палермо посчитала целесообразным расширить задачу на четыре полноценных утренних заседания. Синьора жаждала общения. Необходимо убедиться, шептала она сквозь дым, что я понимаю, что делаю.

— Что вы знаете об итальянских мужчинах? — вопрошала она, бросая взгляд из-под затененных полуопущенных век.

Я только улыбалась. Обиженная моим молчанием, она быстрее заполняла на машинке бланки с большой, обведенной чернилами печатью итальянского государства. Попробовала еще раз:

— Все они — mammoni, маменькины сынки. Именно поэтому я вышла замуж за американца. Американцы — меньше furbi, меньше себе на уме, — сообщалось мне шепотом. — Все, к чему они стремятся, — широкоэкранный телевизор, гольф по субботам, «Ротари-клуб» по средам и, время от времени, полюбоваться на вас, пока вы одеваетесь. Они никогда не жалуются на еду, если это мясо, горячее, поданное не позже шести часов. Вы когда-нибудь готовили для итальянского мужчины?

Чем более личными становились ее вопросы, тем быстрее она печатала. Я получила совет хранить собственные деньги в американском банке и не продавать мебель. Я вернусь в течение года, предсказывала синьора. Она упомянула недавнюю историю насчет блондинки из Иллинойса, что развелась с мужем — успешным политическим деятелем, чтобы выйти замуж за римлянина, а у того, как оказалось, уже была жена в Салерно и голландский любовник, которого он ежемесячно навещал в Амстердаме. Я оплатила непомерную стоимость ее услуг, упаковала толстое, шикарно отделанное портфолио, приняла воздушные, пахнущие «Мальборо» поцелуи и отбыла, задаваясь вопросом о причинах, толкающих некоторых женщин столь усердно спасать меня от моего незнакомца.

Вечера я проводила чаще всего одна, в безмятежном отдыхе. Перед тем как покинуть café, я упаковывала с собой немного еды на ужин и приезжала домой к восьми. Я надевала на длинную ночную рубашку старую шерстяную фуфайку Фернандо, так и не постиранную, зажигала огонь в камине и наливала бокал вина. С имуществом я более или менее разобралась, теперь надо навести порядок в душе. Душа важнее серебряного чайника для заварки. Я хотела быть готовой к этому браку.