Ремонт дома вылился в годовую эпопею, которой я десять месяцев руководила из Сакраменто.

— Камин в кухне, в спальне и в гостиной? — презрительно усмехался подрядчик во время нашей первой встречи.

В течение заключительных двух месяцев работы я жила у Софи — моей новой приятельницы, женщины в поисках себя, которая нуждалась в общении не меньше, чем в деньгах, зарабатываемых сдачей в аренду комнат в ее заплесневелом старом доме. Я каждый день пропадала на строительстве, погружаясь в мельчайшие детали или контролируя рабочих. Я вспомнила мятеж великих художников-маляров в то утро, когда начала объяснять:

— Смотрите, мне надо, чтобы каждая комната была окрашена в почти неощутимые переходы оттенков терракоты.

Я вытряхивала полный мешок разноцветных пробников на пол.

— А столовая должна быть выдержана в ясном, ярком оттенке истинно красного, — продолжала я, размахивая образцом.

— Красного, как ваша помада? — спросил один из них недоверчиво.

— Точно. Как помада, — я улыбнулась, весьма довольная достигнутым пониманием.

Кроме того, что может быть странного в красном цвете? Красный — земля и камень, закат, амбары, школьные здания, и почему бы не быть красными стенам небольшой, освещенной свечами комнаты, где люди вместе садятся за ужин?

— Потребуется нанести шесть, возможно, восемь слоев, даже покрыть более темным оттенком, мэм, — предупредил другой. — Это зрительно уменьшит пространство, сомкнет его, — продолжил он.

— Да, появится ощущение тепла, атмосфера гостеприимства, — подхватила я, как если бы мы были во всем согласны.

Я не забыла, как навещала маляров в течение всего процесса, принося им холодный чай и первые сочные зрелые вишни с дерева Софи, еще теплые от солнца. Когда труды были завершены и почти все, кто у меня работал, приодетые и благоухающие, прибыли на новоселье, это была команда единомышленников-живописцев, которая фотографировала комнаты с сотни ракурсов, двое из них возвращались снова и снова, чтобы запечатлеть игру оттенков в меняющемся освещении. Драгоценный маленький дом, созданный с такой любовью, оказался, несмотря на страстную привязанность, не долгим пристанищем. Все, к чему я теперь стремилась, не позволяло захватить с собой багаж прошлого, все приходилось бросать ради дома, которого я никогда не видела, ради места, которое Фернандо, морщась, описал как «очень маленькую квартиру в послевоенном кондоминиуме, которая нуждается в серьезном приложении сил».

— Что нужно делать? — спросила я живо. — Покраска и мебель? Новая обивка?

— Точнее, там многое придется приводить в порядок.

Я ждала. Он вынужден был продолжить:

— Ничего особо и не делалось со дня постройки в начале пятидесятых. Мой отец арендовал эту квартиру. Я унаследовал право аренды.

Я решила вообразить самое худшее, чтобы не питать необоснованных надежд. Я рисовала себе квадратные комнаты с маленькими окошками, полные миланской пластмассы, и всюду цвета зеленой мяты и розового фламинго. Кажется, они были самыми популярными в послевоенной Италии? Было бы очень мило, если бы он сказал, что живет на третьем этаже, в украшенной фресками квартире старинного палаццо, с видом на Большой Канал или, возможно, в прежнем ателье Тинторетто с фантастическим освещением. Но нет. Да ведь и я ехала в Венецию не ради этого.

Я тосковала без моего героя отчаянно, даже принюхивалась, чтобы уловить остатки сигаретного дыма. Когда шла через гостиную, я видела его там: усмешку Питера Селлерса, руки, скрещенные на груди, пальцы, манящие меня. «Иди ко мне, мы будем танцевать», — сказал бы он, и его недавно приобретенный, высоко ценимый диск Роя Орбисона рыдал через стерео. Я бы бросила свою книгу или ручку, и мы бы танцевали. Я и сейчас хочу танцевать, босиком, вздрагивая от холода. Как я хочу танцевать с ним! Я помню людей, вальсирующих на Сан-Марко. Я действительно собираюсь жить там? Я действительно собираюсь выйти замуж за Фернандо?

Террор, болезнь, обман, заблуждение, брак, развод, одиночество — все достаточно рано состоялось в моей жизни. Некоторые из демонов совсем недавно покинули меня, в то время как другие обосновались в палатках возле черного входа. И они есть. Один за другим они прощаются со мной, и каждое расставание делает меня сильнее, лучше.

Я благодарна богам за нетерпение, за то, что они не ждали, пока мне исполнится тридцать, или пятьдесят, или семьдесят семь лет, что у них хватило изящества бросить вниз латные рукавицы, когда я настолько молода. Рукавицы — материал каждой жизни, но когда в юности вы только учитесь, как принять вызов, как бороться с демонами и, наконец, как пережить, если борьба невозможна, жизнь все же кажется более милосердной. Именно долгое, обманчиво плавное скольжение от жизни к смерти рано или поздно ведет человека в тупик. Я никогда не плыла лебедушкой сквозь бурные пороги, но всегда была благодарна судьбе за возможность продолжать радоваться жизни. Так или иначе, к сегодняшнему моменту я многого уже не боюсь. Мрачное детство, щедро унавоженное грязью, ранним горем и стыдом. Я продолжаю думать, наверное, это я виновата, во мне что-то было неправильным, некрасивым и разрушило гармонию моей семьи. Никто не пытался меня разуверить. Почему я не смогла жить в золотой клетке, где все были счастливы, где никому не снились дурные сны и где никто не просыпался в холодном поту? Я хотела бы оказаться в новом мире, где есть человек, не тянущий меня в тот мир, где каждый готов обвинить, стегнуть наотмашь старыми воспоминаниями.

Когда я осознала, что никто, кроме меня самой, мне не поможет, никто не построит за меня светлое будущее, то пошла работать. Я успокаивала душевные муки, учась печь хлеб, воспитывая детей, создавая жизнь, в которой всем нам было бы уютно. И теперь я собиралась все бросить. Я вспоминала страх, периодически охватывавший меня, когда дети были маленькими, экономически тяжелые периоды, когда в противостоянии с жизнью я лишь об одном просила у богов — дать мне силы как можно дольше оставаться со своими детьми, чтобы заботиться о них, успеть их вырастить. Разве не это главная задача каждой матери? Мы боимся, что кто-то более сильный, чем мы, отберет у нас наших младенцев. Мы боимся совершить роковую ошибку, пойти по ложному пути, сделать неправильный выбор. В нас достаточно упрямства, стойкости. И в наших силах делать правильные выводы из своих ошибок. В любом случае, мы не идеальны. Мы боимся бедности и одиночества. «Богородица, дева, предаю детей своих в руки твои!» Мы боимся рака молочной железы. Мы боимся наших детских страхов. Мы боимся скорости, с которой уходит их детство. Ожидание. Терпение. Как знакомы эти понятия. Я думаю, что хорошо постигла их суть. «Да. Да, конечно, вы должны уехать. Да, я понимаю. Я люблю вас, дети. Спасибо, мадонна».

Поначалу я общалась со своими детьми, Лизой и Эриком, даже чаще, чем обычно. После моего сообщения они задали мне миллион вопросов, на которые я не знала, как ответить, или звонили только для того, чтобы услышать, все ли у меня в порядке и не сомневаюсь ли я в чем-нибудь. Через несколько недель частота звонков сократилась, и напряжение пошло на убыль. Очевидно, какое-то время дети чаще звонили друг другу, а не мне, пытаясь разобраться с неожиданными новостями. Когда звонила Лиза, я только всхлипывала, а она повторяла: «Мама, я люблю тебя».

Эрик приехал. Он пригласил меня на обед в «Балабане» и сидел за столиком, пытаясь уловить мое настроение. Удовлетворенный, по крайней мере, тем, что я выгляжу как обычно, он долгое время спокойно потягивал вино. Наконец он начал:

— Надеюсь, ты не напугана? Все будет хорошо.

Это его обычная манера заверять меня, что все в порядке, когда сам он волновался до смерти.

— Нет, не напугана, — ответила я, — надеюсь, ты тоже.

— Напуган? Нет, я только должен скорректировать свой внутренний компас. Ты и понятие дома для меня всегда совпадали, — произнес он.

— Ничего не изменилось. Просто и дом, и я теперь будут находиться в Венеции, — сказала я.