— Вам плохо, мэм? — повторила она.

Я слабо повела рукой, и стоило ей склониться нал моим распростертым телом, сильно толкнула в грудь. Эстер рухнула на пол. Насколько противна я была самой себе, даже сказать трудно, однако же, не дожидаясь, когда она поднимется, соскочила с дивана и бросилась к двери.

Что произошло дальше, вспоминается с трудом — настолько шумело у меня в голове от достигнутого успеха. Могу сказать лишь, что я скатилась с лестницы, влетела в холл, где мистер Рэнделл заводил напольные часы и, увидев меня, вскрикнул от удивления, пронеслась мимо дома — все это время я понимала, что по пятам за мной гонятся несколько человек. Выбежала через дорогу к полю, окликнула девочку, пугавшую птиц. И если бы не мужчина, приближения которого я не заметила, появившийся словно из ниоткуда, последовала бы дальше, но он поднял меня на руки и бережно отнес в дом.

Для меня до сих пор остается тайной, зачем я затеяла всю эту авантюру, наверняка зная, каков будет ее результат.

Я сплю целыми днями и просыпаюсь с совершенно пустой головой.

— Эстер, — говорю я, когда она приходит на следующий день, — извините за вчерашнее, мне не хотелось сделать вам больно.

— Конечно, мэм, — отвечает Эстер, как всегда запирая дверь, едва переступив через порог моей комнаты. — А мне и не больно. Просто очень удивилась.

Чашка с микстурой, прописанной доктором Конолли, стоит на подносе. Я задаю вопрос, который часто приходил мне в голову, но до сих пор я все не решалась его задать.

— А что говорят обо мне в доме? — Под «домом» я имею в виду общее помещение для слуг. Эстер оценила такое определение.

— В доме, мэм? — Она ставит поднос на стол и внимательно смотрит на меня.

— В доме. Во владениях мистера Рэнделла и миссис Финни.

— Говорят, мэм, что вы, что у вас… — Эстер снимает крышку с обеденной тарелки, — не все в порядке с головой.

— И вы тоже так считаете?

— Нет, мэм.

Чашка с микстурой мистера Конолли все еще стоит на подносе.

— Послушайте, Эстер, окажите мне услугу.

— Да, мэм?

— Возьмите эту чашку, вот ту, что на подносе. И выпейте ее содержимое. Можете мне поверить — ничего с вами не случится.

— Как скажете, мэм.

Эстер берет чашку и пьет. Затем бодро и успокоительно машет рукой.

Она улыбается.

— Все, что я прошу, — подумайте. Не более того.

Я снова в кабинете своего опекуна. Времени, похоже, около одиннадцати вечера — точно не скажу. Я сижу здесь уже час, хотя предпочла бы оказаться где-нибудь в другом месте.

Но такого не существует.

— Прошу вас поверить, — говорит опекун, — в искренность моих чувств. Иначе бы я с вами на эту тему не заговаривал.

Когда он час назад возник у меня на пороге, я с первого взгляда уловила в нем какую-то перемену, суть которой сразу не поняла. Только потом до меня дошло: вместо старого черного одеяния появился вполне современный костюм — белый пиджак и галстук, завязанный морским узлом.

Боюсь, мне больше по душе старый грач.

Обратила я внимание и на его нервозность. Он то и дело прикасался пальцами к своим пожелтевшим зубам.

Желтым, как клавиши спинета, который я как-то видела в дуврском доме своей тетушки.

Он говорит об Истон-Холле. О том, что хранится в его сундуках, ящиках, на чердаках. И все это будет моим, заключает он.

За мной в жизни ухаживали трое мужчин. Первый — мистер Ричард Фэрье, со своими стихами и прогулками по розовому саду. Он мне очень нравился. Затем Генри. За него я вышла замуж. И теперь вот этот седовласый пожилой мужчина со своим скрипучим голосом и натянутой вежливостью.

Человек, чьи особенности папа отметил бы в одно мгновение, описал по привычке в какой-нибудь из своих книг и, тоже по привычке, беззлобно высмеял.

— Обещайте лишь подумать над моим предложением, — сказал он, гладя меня по руке.

Ни о чем таком я думать не собираюсь.

Все развивается так, как я и предполагала.

Эстер говорит, что вскоре после того, как выпила микстуру доктора Конолли, она почувствовала сильную усталость. Начала безудержно зевать, чуть не уснула в судомойне, откуда ее выгнала миссис Уэйтс, на все корки ругая эту бездельницу и дрянную девчонку, которую никто замуж не возьмет и все такое прочее.

Следующую микстуру, прописанную мне мистером Конолли, я вылью в ночной горшок!

И вот — удар! Письмо от возлюбленного Эстер: он приглашает ее к себе в Лондон. Эту новость, придя, как обычно, в полдень с обедом (перед тем как поставить поднос на стол, она тщательно заперла дверь), девушка сообщает мне совершенно спокойно, хотя, мне кажется, скрывает сильнейшее волнение.

— И когда же вы едете? — спрашиваю я.

— Он говорит — сию минуту, мэм.

— Что, так, без предупреждения, и бросите работу?

— Нынче утром, мэм, из Норфолка приезжали гости. Один долго сидел с хозяином в кабинете, а другой в это время, оставшись на дорожке, смотрел на дом так, будто собирался разобрать его по кирпичикам.

Из чего, как я поняла, следует: какой смысл предупреждать об уходе, если через месяц дом пойдет с молотка?

— И каково вам будет там, куда вы едете, Эстер?

— Ну, тут я должна положиться на его слово.

У меня есть план. Для его осуществления мне не нужна помощь мистера Дикси, да и вообще ничья за исключением Эстер.

— Послушайте, Эстер, — говорю я, — вы должны мне помочь. Присядьте и подождите немного, мне необходимо все обдумать.

Девушка присаживается на краешек стула и с любопытством смотрит, как я пишу письмо. Оно адресуется адвокату Генри, мистеру Крэббу, и говорится в нем о том, где я сейчас нахожусь, что со мной происходит, какое предложение сделал мне опекун и многое другое. А главное, что я не желаю здесь больше находиться ни минуты. Конверта у меня нет, но я переворачиваю лист бумаги и на обратной стороне надписываю адрес: «Линкольнс-Инн, мистеру Крэббу». Эстер обещает доставить письмо по назначению.

— Да, и еще одно, — говорю я, пока она сворачивает письмо и кладет его в карман фартука. — Надеюсь, вы будете счастливы.

— Я тоже на это надеюсь, мэм.

— Ну, Эстер… — И, не говоря больше ни слова, я обнимаю ее и целую.

Эстер улыбается и обещает завтра прийти проститься.

Я прислушиваюсь к ее постепенно удаляющимся шагам в коридоре.

Наступает следующий день, но она не приходит.

Она все не приходит.

Он дважды просил у меня ответа. И дважды я его не давала. Во второй раз он схватил меня за руку и громко сказал, что я глупая девчонка и никто его не убедит в обратном.

Теперь еду мне приносит мистер Рэнделл.

Она не приходит и не приходит.

Я чувствую себя такой усталой.

Каждый день он просыпался совсем рано, ощупью отыскивал на полу своей хижины рукавицы и шарф, затем открывал дверь и вглядывался в кроны деревьев, бледно-серые в этот предрассветный час. Поначалу ему, человеку в этих краях новому и неопытному в таких делах, казалось, что все здесь неизменно и неподвижно. Но с течением времени глаз его приучился различать слабые оттенки пейзажа: насупленный вид елей, смягчаемый снегопадом, колею дороги, склонившуюся под тяжестью снега лапу молодой пихты, которая со временем избавится от своего груза с грохотом, похожим на пистолетный выстрел. Все это его успокаивало, ибо этот человек любил движение, ему нравилось ощущать себя в центре событий, и еще он, несмотря на недостаток опыта, знал: дикая природа ненавидит всякое движение, усматривая в нем символ той жизненной силы, стремясь подавить ее и уничтожить. И в то же время он страшился окружающего, поскольку чувствовал, что не понимает его и возможность взять над ним верх зависит от искусства и мастерства других. Потому выходил он каждое утро из своей хижины, стоявшей в двадцати ярдах от кромки леса, и, дрожа от холода — рукавицы и шарф не очень-то спасали, — вглядывался в грозно нахмуренные ели и бледное небо, и одолевали его всяческие сомнения и подозрения.