Прошла неделя, а его все нет. И вот совершенно неожиданно, когда я прилегла днем отдохнуть — в последние дни я чувствовала себя очень усталой, — в коридоре послышались шаги, а следом — скрежет дверного замка.

Я отметила, что мой опекун сильно переменился. Глаза запали, волосы поседели, на лице появились новые морщины, хотя с того времени как мы виделись в последний раз, прошла только неделя.

Он эту встречу не вспоминает, ничего не говорит и о сэре Чарлзе. Я тоже молчу. Привычно окинув меня долгим взглядом, он, к немалому моему удивлению, предлагает прогуляться по саду.

— Слуг сейчас в доме нет, иначе бы я не позвал вас, — говорит он так, словно джентльмену пристало выходить со своим подопечным только в отсутствие челяди.

Мы спускаемся по широкой лестнице, минуем анфиладу комнат, которые я бегло осматривала только ночью, и выходим на лужайку, ту самую, что я так часто разглядывала из своего окна.

Следует отметить заботливость моего опекуна. Пока мы идем по гравийной дорожке, он поддерживает меня под руку, словно опасаясь, что даже малейшая шероховатость под ногами грозит мне падением. Раздвигает палкой заросли крапивы, то и дело обращает мое внимание на чудеса природы, которыми действительно так богато его поместье. Так, меня приглашают восхититься сойкой, затем клестом и еще чрезвычайно любопытной, очень забавной птичкой, по-научному она называется «упупа». У нее яркое оперение и блестящие глазки, она так внимательно смотрела на меня, будто ничего подобного ранее не видела.

Мне пришло в голову, что мой опекун в потрепанном черном одеянии, давая любезные пояснения своим каркающим голосом, походит на большую ворону.

День сегодня выдался солнечный, и так приятно в тени деревьев, но все равно окружающее кажется тоскливым и унылым. Ничего не цветет в больших оранжереях, рядом с маслобойней носятся кошки. А мой опекун проявляет несвойственное ему красноречие. Он говорит:

— Я прожил здесь почти полжизни. Мой дядя, от которого я унаследовал это имение, умер, когда мне было тридцать. Тогда, в молодости, я довольно много путешествовал, а теперь почти не трогаюсь с места.

«Но скоро придется сделать это, — говорю я себе. — Усадьба приходит в запустение, деревья гниют, а из Линна приезжали судебные исполнители».

— И по каким же краям вы путешествовали, сэр? — спрашиваю я.

— Да так, по Европе в основном. Дунай пересекал, даже до Киева добрался. А еще в Аравии бывал.

Завернув за угол дома, оказались рядом с подъездной дорожкой, на которой после весеннего дождя остались глубокие выбоины и лужи. При виде нескошенной травы и старого фонтана — головы русалки, изрядно потертой, в трещинах, — что-то, видно, задевает его: скорее всего картина всеобщего запустения, — и он говорит:

— Дядя любил устраивать тут большие приемы. Fetes champetres [32]с чем-то вроде средневековых развлечений для джентльменов, стрельбой из лука для дам, шатрами и танцами. У ворот выстраивалась целая вереница экипажей. Но все это было сорок лет назад. Ну а я не любитель такого рода приемов.

«А что же ты любишь? — думаю я. — Ну как же, конечно, белые яйца, лежащие за стеклом, из них никогда не вылупятся птенцы. Птичек, которые не только взлететь — пошевелиться не могут, потому что они мертвы и превращены в чучела. А еще ты любишь разглядывать меня, словно и я один из тех образцов, что у тебя за стеклом».

Теперь мы стоим перед фронтоном дома, уже собираются тени, — лучи солнца косо ложатся на траву и кусты.

— Сэр, — говорю я, — мне очень хочется написать это письмо.

— Вы его напишете, — говорит он. — И в нем многое о чем предстоит сказать.

И тут, к чему я, пожалуй, отчасти была готова, ибо инстинкт проснулся еще до того, как началась наша прогулка, он берет меня за руку.

Он хочет на мне жениться.

Говорит, что за время нашего общения настолько сблизился со мной, что это явно выходит за пределы обычных отношений между опекуном и подопечной.

Он хочет сделать меня хозяйкой Истон-Холла.

Сутулый старикашка в черном костюме, что-то каркающий мне на ухо, вроде старого грача, которых полным-полно на его полях.

Скоро не будет никакого поместья Истон-Холл, и хозяйка ему не понадобится.

К тому же я хочу быть хозяйкой только самой себя.

Мистер Конолли прописал мне новую микстуру. Каждое утро надо пить по половине чайной чашки какой-то бесцветной жидкости, похожей и одновременно непохожей на воду. Ее приносит миссис Финни, и я пью, как велено.

Сегодня ясное солнечное утро, но, наученная горьким опытом, о погоде с миссис Финни я не заговариваю. Вопрос у меня другой:

— Кажется, мистер Дикси не был женат?

— Насколько мне известно, нет, мэм.

Волосы миссис Финни невероятно черны, я так и вижу, как она каждое утро причесывает их перед зеркалом.

— А помолвлен был?

И тут, что для нее совершенно нехарактерно, миссис Финни отвечает прямо:

— Пять лет назад, мэм, он делал предложение одной молодой женщине. Некоей мисс Челл, дочери пивовара из Бери. Уже и адвокаты появились, и о брачном договоре речь пошла, и старый мистер Челл, отец девушки, несколько раз приезжал сюда повидаться с хозяином. В общем, все мы считали, что дело сладилось. Нашему садовнику Тому велено было заняться розовым садом. Но потом что-то случилось и официальное объявление в церкви — через месяц, все честь по чести — так и не состоялось.

А дерн, приготовленный для розового сада, все еще валяется там, где девушки сейчас выбивают ковры.

Честное слово, никогда раньше не слышала я от миссис Финни столь пространной речи. Да она и сама явно осознавала необычность ситуации — во всяком случае, нервно стиснула ладони и опустила голову, волосы блестели, оттого что по ним прыгали солнечные зайчики, и больше уж не произнесла ни единого слова.

Я ощущаю бесконечную усталость. Несомненно, это результат напряжения последних дней. Днем я ложусь спать, но и сон не освежает.

Он все не приходит. И хотя мне так только лучше, не могу не признать, что жду его появления со все возрастающей нервозностью.

Я вспоминаю один день из моего детства — сразу после того как не стало мамы, — когда я отчего-то раскапризничалась и стала огрызаться. В конце концов няня пригрозила наказать меня: «Будьте уверены, мисс, папа все узнает, как только вернется домой». Это меня не на шутку перепугало, потому что папу я любила и меньше всего хотела бы огорчить его. По какому-то стечению обстоятельств в тот вечер папы дома не оказалось — то ли неожиданно решил поужинать в клубе, то ли к приятелю пошел. Но меня это ничуть не утешило — я знала, что расплата всего лишь отложена и с ее приближением будет только хуже и хуже.

Сегодня я сделала дурную вещь.

Дурна она была не по цели, которую я преследовала, а по средствам ее достижения.

Я решила, что еще одного дня в этой комнате — кислая физиономия миссис Финни, мистер Конолли с его микстурами, солнце, бьющее через открытое окно, — мне не выдержать. Так что, когда в полдень заскрипел ключ в замке — это Эстер принесла мне обед, — я метнулась к дивану и легла в самой что ни на есть несчастной позе, прижав руки к бокам. Дождавшись, пока Эстер войдет с подносом в руках в комнату, я повернулась на спину и громко застонала.

— Вам плохо, мэм?

Принося мне обед, Эстер всегда действует одним и тем же заведенным порядком. Сначала поворачивает ключ и распахивает дверь. Затем ставит перед собой на пол поднос. Далее запирает дверь на замок и кладет ключ в карман фартука. Затем берет поднос и переносит его на стол. Но с течением времени строгости в этих действиях поубавилось, и я, хитрая девчонка, решила этим воспользоваться.

— Еще как плохо, Эстер, — простонала я. — Живот страшно болит.

Как я и думала, девушка не на шутку встревожилась. Поставив поднос на пол и не заперев дверь, она бросилась ко мне.