Мне надо было поговорить с Грешником. Даже не считая любопытства, как он сошелся с Пантерой, такого союзника нельзя упускать. Но к разговору этому нельзя подходить в лоб: не тот человек. Я чувствовал его чуждость. Нет, если он согласится помогать мне, то простыми вещами его не купишь. Мало того — я чувствовал его независимость. Он мог уйти в любой момент, он мог не разговаривать со мной вообще. Я не мог позволить себе неосторожного слова и действия, которые спугнули бы его. И все-таки я был сыном своей матери, женщины, которая в совершенстве научилась использовать людей.

Случай представился. Шут тренировал нас исключительно на боевом оружии. Я, к примеру, основную часть времени работал серпом-мечом и топором. Не знаю почему. Но наставнику в этом вопросе доверял. Я был ему нужен, чтобы справиться с Конклавом, а значит, он будет учить меня на совесть. А вот Тер все время меняла оружие. Но, помня наши с Шутом разговоры, я прекрасно понимал это. Ну а боевое оружие — это всегда раны. Даже если за тобой наблюдает опытный сокрушающий врагов, даже если будешь придерживать удары. Хотя последнего Шут не одобрял и все время, когда замечал, цедил сквозь зубы:

— Привыкнешь — и в настоящем бою не ударишь в полную силу. Руби как надо, трус!

Как-то я умудрился пропустить удар Пантеры, и ее клинок рассек мне предплечье достаточно глубоко. В реальном бою, конечно, это не остановило бы меня, но это был не бой. Обычно наши раны затягивала моя мать. Все-таки хорошо, когда под рукой познавшая таинства, даже почти не умеющая исцелять. Но сегодня мать ушла в Город.

— Останови кровь и сядь отдохни, — махнул рукой Шут. — И как можно было так открыться? Весь день теперь насмарку.

Я отошел в сторону. Учитель занялся с Тер.

— Иди сюда, — вдруг услышал я голос Грешника.

Мы были на поверхности, и Белый, всегда тенью следовавший за Тер, присел в тени разрушенной стены и наблюдал за нами. Кстати, сначала я подозревал, что они с сестрой — любовники. Но потом убедился, что это не так. А жаль. Тогда все стало бы проще и понятнее.

Я подошел и присел рядом с Грешником. Раньше он не очень стремился к общению. Не стоило упускать такого случая, когда он сам позвал. Я начал шептать простенький заговор, останавливающий кровь. Но Грешник прервал меня, положив ладонь на рот. Другая рука накрыла мою рану. Он закрыл глаза. Я почувствовал, что боль в руке нарастает. Словно порез прижигали каленым железом. Но сумел сохранить спокойствие. Что это? Какое-то испытание? В любом случае он не увидит моей боли. Я — дайх. Но боль нарастала. Капли пота выступили у меня на висках, и наконец я не выдержал. Злобно зашипев, отдернул руку. Грешник посмотрел на меня удивленно. Боль медленно затухала. Я глянул на предплечье. Вместо ровного пореза там красовался безобразный кривой шрам.

— Как ты это сделал? — выпалил я, но Грешник словно бы не слышал меня.

— Странно, — пробормотал он. — Такого никогда не случалось. Тебе было больно?

— Еще спрашиваешь. — Я вновь сел рядом с ним. — Такое чувство, что ты раскаленным мечом в ране копался.

— А должно было быть наоборот. Боль должна уйти, а потом рана закрыться, не оставив даже шрама. Я это не в первый раз делаю. Что же сегодня я сотворил не так? — задумчиво промолвил он. — Прости, Миракл, я не хотел причинять боли.

— Ерунда, — отмахнулся я. — Раны нет, рука снова действует, а шрам — одним больше, одним меньше — какая разница. Ради такого можно и боль потерпеть.

— Да, наверно, — неуверенно согласился Грешник. — Но почему? Я делал все как всегда.

Почему? Этот вопрос меня чуть не рассмешил. На миг я позволил себе провалиться на границу Мира Видений и взглянул на него другими глазами. Сфера ослепительного Света. Хотя нет, не ослепительного. Вот сфера Гаэлтана — на нее даже смотреть больно было. Но все равно, светлый дайх. Что Грешник дайх — сомнений у меня уже давно не осталось. Ну а моя Сфера… Я слишком привык скрывать ее истинный цвет. Пять лет с друидом. Пять лет непрерывной маскировки. И все это время я совершенствовался. Для всех, кто умел видеть скрытую суть, я был серым. Конечно, приемы Света болезненны для меня. И объяснять этого Грешнику и ему подобным я не собирался. Наверно, раньше ему доводилось встречаться с серыми, исцелять их, и все его способности действовали как надо. И вряд ли ему доводилось работать с настоящим темным. Откуда ему знать, какой эффект окажут его лекарские приемы.

— Грешник. — Я вдруг решился. Другая такая возможность не скоро представится. Он поднял взгляд на меня. — Кто ты, Грешник? Почему ты с нами? Ведь тебе от этого никакой пользы.

Со светлыми надо говорить прямо. Они это ценят.

— С вами? — усмехнулся он, делая ударение на последнее слово. — Нет, я не с вами, я с твоей сестрой. А кто я? Я — плутонец, и от этого никуда не деться. Возможно, я чуть-чуть отличаюсь от остальных, но ведь все мы разные.

— Ты не все договариваешь, — осторожно сказал я. При этом я вновь соприкоснулся с Миром Видений. — Расскажи мне, кто ты.

Тонкое щупальце потянулось от моей сферы к Грешнику. И тут же последовал ответ. Боль. Огонь. Он словно жег мне пальцы. Это оказалось даже больнее, чем лечение Грешника. Это была непереносимая боль. Я закусил губу, чтобы не закричать. Тонкая струйка крови потекла по подбородку. Грешник все так же спокойно сидел, но мне показалось, что он встал и ударом наотмашь отбросил меня, словно котенка. Я даже почувствовал, как налетел спиной на стену и сполз по ней. А напротив — лишь глаза Грешника, пылающий взгляд узких щелок.

— Не сметь, — прорычал он сквозь сжатые зубы.

И все закончилось. Мы сидели под стеной, в тени, рядом. А я чувствовал непередаваемую слабость.

— Разговор окончен, — процедил мой собеседник. — И знай: в следующий раз я буду наготове, и защитой дело не ограничится.

О, вот теперь я видел перед собой плутонца. Теперь окончательно поверил, что он действительно прошел все, начиная с Паучатника. Моя попытка провалилась с громким треском, и обломками привалило меня же. Пришлось напомнить себе: «Я — дайх!» Не помогает волчья шкура — надевай лисью.

— Прости меня, — тихо прошептал я, нисколько не скрывая своего состояния, скорее, даже подчеркивая его, всем своим видом, голосом, жестами сигнализируя: «Я слаб, я разбит, у меня нет сил бороться». — Прости, я так привык. Ты же знаешь, это — Плутон, здесь по-другому не получается. Я не хотел тебя оскорбить.

Великое умение — лгать, не произнося ни слова лжи. Зачем? Человек — существо с богатой фантазией. Тебе никогда не удастся обмануть его лучше, чем это сделает он сам. Наметь ему рамки, оставь простор для фантазии — и он сам придумает ложь, которой заполнит этот простор. Конечно же я не хотел оскорбить его. Я никого и никогда не оскорбляю, кроме тех случаев, когда надо спровоцировать на драку. Либо не трогаю, либо убиваю. Но он расслабился, я это почувствовал. Перестал видеть во мне противника. Значит, надо продолжать.

— Я просто никогда не видел ни у кого такого мастерства, как у тебя.

— Лжешь. — Грешник усмехнулся уголками губ.

Как же это сложно — говорить с человеком, верхняя часть лица которого постоянно прикрыта капюшоном, не видеть глаз. Как же трудно предугадать его реакцию на те или иные слова.

— Не лгу, — постарался я убедить его и тут понял. Да, его манера боя напоминала Гаэлтана. Если его обучал друид и если Пантера в каком-нибудь разговоре выдала, что и у нас с ней был наставник-друид, конечно, мои слова покажутся ему ложью.

Его подбородок дернулся, улыбка стала шире и насмешливей. Второй провал за последнюю минуту. Мать была бы расстроена. Я словно высший, готовый окончить обучение, — и вдруг на испытании провалившийся на азах. Надо что-то делать.

— То есть, может быть, тебе кажется, что лгу. Но пойми меня правильно. Ты видел пределы моих умений, сравни их со своими. При этом я слышал, что аколиту друидов никогда только силой оружия не взять верх над адептом Марса. И как ты мне прикажешь эти знания совместить с тем, что видел собственными глазами?