— Не знаю. И мне трудно поверить, что ты счастлива. Иди ко мне, и я постараюсь во всем разобраться. Так-то лучше. Его щека прижалась к ее щеке, и не страшны им были злые ветры… Смотри-ка, ты совсем легкая. И не сопротивляйся! Послушай, дорогая, если все это правда, или хотя бы полуправда, я начну бояться смерти. В моем возрасте это не совсем прилично. Ладно, мне всегда нравились новые ощущения.

Женщины часто говорили, что у него очень чуткие и нежные руки. Они иногда пылко, иногда смущаясь, говорили, что в его руках чувствуют себя, как в Раю. Он с легким пренебрежением выслушивал такие признания, потому что, в сущности, до сих пор ему было все равно, чувствуют ли они себя в раю или только на Елисейских полях. Самое главное, чтобы это не было им неприятно. Но сейчас он был так взволнован и смущен, будто ему доверили чистую, любящую душу. Строго говоря, у него и у самого должна быть душа, и он даже хотел об этом сказать, но вспомнил о верблюде и игольном ушке. И самонадеянное предположение так и осталось невысказанным. Потому что небесное царство было совсем другим. Он знал, что такое царства земные, и для него этого было довольно. Хотя сегодня было бы, наверное, дурным тоном желать чего-нибудь подобного. Сегодня у нею было дурное предчувствие, что он вторгся в недосягаемые выси. Будто его тело, его плоть и кровь, прошло сквозь тиски, а сейчас вырвалось на волю, но вокруг что-то непонятное и необъяснимое, таинственное и манящее. Что-то странное и незнакомое, с чем он никогда до сих пор не сталкивался. Он мысленно помахал рукой навязчивой мысли, и покрепче обнял Харриет, будто хотел убедиться, что она здесь, рядом. Она ответила тихим мелодичным смехом, и этот звук будто сорвал печать где-то внутри него и выпустил на волю прятавшееся там счастье. Оно рвалось к солнцу, неистовое и обжигающее, заставляя кровь стучать в висках и наполняя сердце и легкие волной блаженства. Он чувствовал себя одновременно смешным и всемогущим. Он был счастлив. Ему хотелось кричать.

На самом деле он сидел молча и неподвижно. Он сидел очень тихо, прислушиваясь к новому неведомому чувству. Что бы это ни было, оно освобождало и опьяняло его. Это чувство вело себя, как капризный ребенок и мудрый старик.

— Питер?

— Что, леди?

— У меня есть деньги?

Абсолютная непоследовательность вопроса выпустило счастье наружу, и оно фонтаном ударило в небо.

— Моя дорогая дурочка, конечно, есть. Мы целое утро подписывали разные бумаги.

— Да, я знаю. Но где они? Я имею в виду, могу ли получить чек? Я вспомнила, что не заплатила секретарю, а сейчас у меня нет ни пенни, кроме твоих денег.

— Они не мои, а твои. Они переведены на твое имя. Мербл все объяснил, но, похоже, ты его не слушала. Но я понимаю, что тебя беспокоит. Да, ты можешь в любой момент выписать чек. А почему вдруг такая внезапная нищета?

— Потому что, мистер Рочестер, мне не хотелось выходить замуж в рубище. Я из кожи вон лезла, чтобы ты мог мной гордиться. Я бросила бедную мисс Брейси в слезах и заняла у нее в последний момент десять монет на бензин, чтобы доехать до Оксфорда. Правильно, смейся! Я убила свою гордость. Но, Питер, какая это была сладкая смерть!

— Целый обряд жертвоприношения. Харриет, теперь я действительно верю, что ты меня любишь. Иначе ты никогда не наделала бы таких ужасных и милых глупостей.

— Я знала, что это тебя развеселит. Поэтому решила тебе все рассказать вместо того, чтобы воровать марки у Бантера и посылать запрос в банк.

— Ты хочешь сказать, что принимаешь дар. Великодушная женщина! Раз уж мы об этом заговорили, объясни мне еще кое-что. Как тебе удалось выкупить письмо Донна?

— Это потребовало немало усилий. Несколько мелочей в три с половиной тысячи слов по сорок гиней в «Триллеры года».

— Что? История о молодом человеке, который убил любимую тетю бумерангом?

— Да. А еще о противном торговце недвижимостью, которого нашли у викария в передней с размозженной головой, как старика Ноукса. О, Боже! Я совсем забыла о бедняге Ноуксе.

— К черту старика Ноукса! Хотя, может, мне не стоило этого говорить. Все может оказаться правдой. Я помню дом викария. А что еще? Повар, который подсыпал синильную кислоту в миндальное мороженое?

— Да. Неужели ты читаешь эту бульварную чушь? Или это Бантер наткнулся на них в свободное время?

— Нет, он покупает журналы по фотоискусству. Но существуют такие места, как информационные агентства. Они рассылают вырезки из газет и журналов.

— Ах да, как я могла забыть! И давно ты собираешь вырезки?

— Около шести лет. Мои вырезки влачат жалкое существование в дальних ящиках комода. Бантер делает вид, что ничего о них не знает. Когда какой-нибудь тупоголовый репортер доводит меня до несварения желудка, он вежливо объясняет мое дурное настроение перепадами погоды. Не смейся над бедным романтиком. Меня в жизни всегда интересовали исключительно духовные вещи. И тебе не удастся спустить меня на грешную землю. Я как-то недели три страдал над старой вырезкой из «Панча». Злая, коварная дьяволица. Надеюсь, тебе стало стыдно.

— Мне никогда ни за что не стыдно. Я уже забыла, что такое стыд.

Он молчал. Фонтан превратился в ручей, который, поблескивая, тек через его сознание, постепенно превращаясь в широкую реку, переполнявшую все его существо. Харриет посмотрела на него, медленно поставила ноги на скамью, чтобы его коленям стало легче, и прижалась к нему.

Они так и сидели, забыв об остальном мире и предоставленные этим миром самим себе. И могли выйти из этого безмолвного транса, а могли так и остаться в нем, как влюбленный Джон Донн и его неведомая прекрасная дама. Или как молчаливая статуя на надгробном камне.

Где-то неподалеку раздался скрип колес. Они увидели бородатого старика на повозке. Он безразлично посмотрел на них, но колдовство было нарушено. Харриет быстро вскочила с колен Питера. Питер, который в Лондоне скорее умер бы, чем бросился к кому-то с объятиями на публике, ничуть не смутился и крикнул старику:

— Вам моя машина не мешает?

— Нет, сэр, спасибо. Не беспокойтесь.

— Сегодня прекрасный день. — Он подошел поближе, и старик придержал лошадь.

— Ваша правда, сэр. Действительно, хороший день.

— Прекрасное местечко. Кто здесь построил скамейку?

— Это сквайр, сэр. Мистер Тревор. Он живет в том большом доме. Он ее сделал для наших женщин. Чтобы они могли передохнуть, когда идут с цветами на кладбище. Новую церковь построили всего пять лет назад, и многие ходят сюда на кладбище. Здесь уже больше никого не хоронят, по люди приходят на старые могилы. Сквайр поэтому сказал, а почему не сделать это место удобным и приятным? Тяжело подниматься на холм. Особенно детям и старикам. Поэтому он здесь и устроил эту скамью.

— Это он здорово придумал. А давно здесь солнечные часы?

Старик хихикнул.

— Боже вас благослови, сэр, нет. Их сделали совсем недавно. Викарий нашел верхушку, когда разобрали старую церковь. А Билл Маггинс сказал, что рядом со старой мельницей валяется ненужное колесо, и из него получится хороший фундамент. Но между ними нужно поставить очень прочную подставку. А Джим Хотри сказал, что знает человека из Пэттдлхэма, у которого есть целая дюжина старых печных труб. Он их продает. Может, подойдет? Они сказали об этом викарию, викарий попросил сквайра. Потом собрали деньги, а Джо Дадден и Гарри Гейтс как-то съездили в Пэгглхэм, когда у них было свободное время, и привезли трубу. Потом купили известковый раствор. А викарий взял книгу и устроил часы по книге, поэтому они показывают точное время. Можете сами проверить. Летом они вообще-то на час отстают, показывают Божье время, а мы живем по государственному. И знаете, сэр, какая странная вещь. Того самого человека из Пэгглхэма, который продал трубу, вчера нашли мертвым. Его нашли в собственном доме, и говорят, что это убийство.

— Что вы говорите! Все это действительно очень странно. А как называется эта деревня? Лопсли? Большое спасибо. Возьмите, выпьете за наше здоровье… Кстати, вы знаете, что у вас левое колесо болтается?