Машина медленно въезжала на вершину холма. По обеим сторонам дороги рос низкий кустарник, который уже слегка позолотила осень. До самого горизонта раскинулись луга. Поля спелой пшеницы тусклым золотом блестели под октябрьским солнцем. Пастбища манили душистой зеленью. Сизый дымок поднимался над красными черепичными крышами и легким облаком стоял над садами. Прямо под холмом они увидели старую полуразрушенную церковь. Остались только паперть и колокольня. Остальные камни, очевидно, пошли на строительство новой церкви в центре деревни. Но еще оставались фрагменты античного пола, солнечные часы и деревянные скамьи, на которых возносили молитвы многие и многие поколения прихожан. Ветер врывался через пустые окна, теребя траву и цветы, пробившиеся между плитами. Питер ахнул и остановил машину на краю холма.

— Пусть я потеряю все свои деньги, до последнего пенни, — сказал он, — если это не одна из наших труб!

— Мне кажется, ты прав, — сказала Харриет, задумчиво глядя на солнечные часы, чья колонна имела неоспоримое сходство с «Тюдоровскими трубами». Они вышли из машины и пошли к церкви. Вблизи часы оказались странным уродцем, собранным из совершенно несовместимых вещей. Циферблат и стрелка были, несомненно, древними. Фундаментом служило мельничное колесо, а колонна, на которой они были установлены, оказалась полой внутри.

— Я верну нашу трубу обратно, — решительно сказал Питер. — Даже если это будет стоить мне жизни. Вместо нее мы подарим деревне прекрасную колонну из белого мрамора. Богу — богово, кесарю — кесарево. Верните крестьянину его кобылу. Объявляю новый вид спорта: охота за печными трубами. Я думаю, вместе с этими трубами из дома ушли радость и счастье. Это наш святой долг — вернуть дому его поруганную честь.

— Это было бы замечательно. Сегодня утром я подсчитала: не хватает четырех. Ноукс оставил только три.

— Я твердо уверен, это наша труба. Так мне говорит мой внутренний голос. Давай совершим акт вандализма и напишем, что это наша собственность. Не беспокойся, все это будет смыто первым же дождем, — он торжественно достал из кармана карандаш и краевым почерком написал: «Тэлбойз, Питер Вимси».

Потом передал карандаш жене, она приписала: «Харриет Вимси» и поставила дату внизу.

— Ты впервые это написала?

— Да, получилось немного криво, но это потому, что мне неудобно писать.

— Ничего страшного. Зато разборчиво. Давай сядем на ту замечательную скамью и будем созерцать окрестности. Машину я поставил далеко от дороги, она не будет мешать, если кому-то вздумается взобраться на холм.

Скамья была удобной и широкой. Харриет сняла шляпу. Ветерок приятно перебирал пряди волос. Ее взгляд бесцельно блуждал по залитой солнцем долине. Питер повесил шляпу на протянутую руку каменного херувима, сел рядом и задумчиво посмотрел на свою спутницу.

В его сознании теснились совершенно разные мысли и образы. Нераскрытое убийство и тайну Джо Селлона он сразу изгнал на самые дальние задворки. Но нужно было еще привести в порядок хаос собственных чувств и эмоций.

Он получил, что хотел. Более шести лет он упорно шел к цели. Но до самого последнего момента так и не задумался, а что же будет, если он победит. В последние два дня думать тоже было некогда. Питер успел понять только одно: он попал в совершенно необычную ситуацию, в которой что-то случилось с его эмоциями.

Он сосредоточился на жене. В этом лице чувствуется характер, но никто и никогда не осмелился бы назвать его прекрасным. А он всегда бессознательно считал красоту главным условием. Она была высокой и сильной, и у нее была та свобода движений, которая при большей уверенности в себе могла перерасти в грацию. А он мог бы назвать — если захотел — с десяток грациозных женщин, сложены намного лучше. У нее был глубокий волнующий голос. Но он однажды обладал лучшим сопрано Европы. В таком случае, что же? Кожа необыкновенного бледно-медового цвета и острый, проницательный ум, который заставлял живее работать его собственный? Еще ни одна женщина так не волновала его кровь. Ей достаточно было только взглянуть на него, как все его тело охватывал трепет.

Теперь он знал, что она способна ответить страстью на страсть. С такой готовностью, какой он и не предполагал. И с огромной благодарностью, которая говорила ему больше, чем ей самой. По молчаливому согласию оба никогда не произносили имя ее погибшей любви. Питер, смотревший на ту историю уже в новом свете, поймал себя на том, что награждает того несчастного молодого человека разными эпитетами, среди которых «эгоистичный щенок» и «бесчувственное бревно» были самыми приятными. Ощущение огромного взаимного счастья уже не было для него новым. То, чего он прежде никогда не испытывал, было чувство глубокого и полного родства. Его не волновало, что этот новый союз нельзя разорвать без скандала, нервов и вмешательства адвокатов. Но впервые Питера действительно волновал вопрос, какие же отношения его связывают с женщиной, которую он любит. Раньше он только отдаленно мог представить себе, что же будет, когда его желание исполнится: придут в согласие его душа и сердце, как лев и ягненок. Но сейчас все было совершенно не так, как он думал. Он получил жезл и скипетр, но еще не верил, что может назвать империю своей.

Как-то Питер сказал дяде (с пылкостью, подходящей скорее юноше, чем мужчине): «Конечно, можно любить головой, а можно сердцем». Мистер Делагар сухо ответил: «Ты совершенно прав. Можно и думать митральными клапанами вместо мозгов». С ним случилось именно это. Как только он начинал думать о Харриет, в груди у него рождалось нежное тепло. Он чувствовал, что с ней теряет ту невидимую броню, которая защищала его от всего мира, и куда-то подевалась его великолепная уверенность в себе. Глядя в ясное лицо Харриет, он чувствовал, что эта уверенность каким-то образом перешла к ней. До свадьбы он ее такой никогда не видел.

— Харриет, — вдруг сказал он. — Что ты думаешь о жизни? Я хотел спросить, считаешь ли ты, что это, в общем и целом, приятная вещь? Что стоит жить?

(Во всяком случае, с ней он мог не опасаться резкости: «Замечательный вопрос для медового месяца».)

Она быстро повернулась и внимательно посмотрела на него, как будто он сказал то, о чем она и сама до этого долго думала.

— Да! Я всегда была уверена, что это прекрасная штука. Если только можно всегда держаться на правильном пути или хотя бы иметь возможность все исправить. Я ненавижу почти все, что случилось в моей жизни. Но я всегда чувствовала, что именно у меня было неправильно и как это можно исправить. Даже когда мне было совсем плохо, я никогда не думала о самоубийстве и никогда не хотела умереть. Только хотелось побыстрее выбраться из этой грязи и все начать сначала.

— Это прекрасно. А у меня было по-другому. Мне нравилось все, что со мной происходило. Но только пока это длилось. Если я и продолжаю что-то делать, то только потому, что чувствую: если брошу, пойдет насмарку все, что было до сих пор. Хотя я не особенно переживаю, что в любой момент, хоть завтра, могу умереть. Хотя теперь начинаю понимать, что в это бесконечной кутерьме что-то есть… Харриет…

— Мы с тобой похожи на Джека Спрата и его жену.

— Как ты думаешь, у нас все будет в порядке? Мы с тобой начали чертовски хорошо, правда? Несмотря на этот кошмар, из которого мы все-таки когда-нибудь выберемся… Хотя за ним может запросто последовать новый.

— Именно это я тебе и пытаюсь объяснить. Наступают плохие времена, но если очень постараться, обязательно можно выбраться на хорошую дорогу. Все будет замечательно. Нужно только очень стараться и надеяться на чудо.

— Честное слово, Харриет?

— Мне кажется, впереди нас ждет чудо. И у нас будет ужасно много счастливых часов и минут. Некоторые минуты будут просто хорошими, другие очень хорошими, а третьи — просто замечательными. Но некоторые, конечно, будут и плохими.

— Совсем плохими?

— Нет, не совсем. И потом, ко многому можно привыкнуть. Плохо, когда это длится слишком долго, но когда проходит, начинается счастье. Ты будешь чувствовать… Ты… Ты, ты бессовестный человек, Питер. С тобой я чувствую себя на седьмом небе. Так почему мы должны говорить только о твоих чувствах?