Свершилось. Далеко друг от друга. Тоска по нему. Желание. Все вообще. И знать, что все — в прошлом. И жить дальше, и гнать мысли о нем. Прочь. Дрожа и всхлипывая, прижимая ладони к щекам и глазам, вцепившись пальцами в волосы, она мечтала вернуть его. Чтобы он сидел в кресле, и протянуть руку, и дотронуться. Она пошла в ванную. Смыла тушь с век и щек. При каждом взгляде в зеркало — вновь слезы. Смотрела на себя. Как кривится рот. Краснеет нос. На лбу — красные пятна. Потом — снова слезы. Ручьем по щекам. Вновь слезы, от собственного вида. Она разобрала постель. Закрыла жалюзи. Балконную дверь оставила открытой. Ничего же не случится. Села в постель. Плакала. Выключила лампу. Сидела в темноте. Снаружи пробивался слабый свет. Она слышала, как по коридору проходят люди. Открывают двери. Шумит вода. Далеко. В соседнем номере — шорох. Царапанье по стене. Она сидела и плакала. Представляла себе светскую жизнь. Этих нарядно одетых людей. Как они все время борются за существование. Здесь. Ей этого вовсе не хотелось. Не было интересно. Ей хотелось его. Его. Она поняла, что он бросил ее один на один с этим мгновением. Ничего не сделал, чтобы уберечь. Да, можно было бы подождать, пока Сандра снова не… Вместе. Но он сделал выбор. И для нее единственная возможность — всегда быть вместе. А для него — нет. И все это — безразлично. Потом. Ведь хватило бы и того, чтобы не приезжала герцогиня. Прошло много времени, она встала и стерла сообщения. Автоответчик повторил их еще раз. Она слушала. Плакать не было больше сил. Тяжесть в животе, и давит грудь. Вот задача. Сдаться. Она стояла рядом с телефоном и слушала, как с шорохом и шуршанием стирается запись. Залезла в постель.

Пожалела, что не купила вина.

Солнце сияло. Она проснулась. Свет бил сквозь жалюзи, наполняя комнату мерцанием. Она лежала в постели. Колет левое бедро. Она повернулась на правый бок, колотье прошло. Не надо так долго лежать на боку. От этого на щеках появляются морщины. Вдоль носа. Но на боку — так удобно. Она поправила подушку под головой и снова свернулась. Семь часов. Пока можно не вставать. Лежать в тепле. Натянув на плечи одеяло и прикрыв им голову. Думать только о тепле и об одеяле. И о том, что можно пролежать так еще три часа. Потом открыть горничной. Лежать. Сказать Питу, что никуда не пойдет. Рассказать Манон, что болит голова. И до завтра. Наконец отдохнуть по-настоящему. Но так не годится. Конечно же. И усталость будет все тяжелее. Она уже пробовала однажды. Когда Диффенбахер уехал в очередной раз. Просто лежать. Сказала, что у нее мигрень. Чтобы Фридль не удивлялась. На третий день она уже едва держалась на ногах. Качало. Голова кружилась, даже когда она лежала, а потом на самом деле началась мигрень. Но представлять себе, как лежишь и думаешь только о теплом одеяле. Она встала. Открыла балкон. Подняла жалюзи. За окном солнце переливалось на влажной траве. Сверкало в лужицах после полива. Тихий шелест. Никого. В коридоре раздались шаги. Соседям приходится рано вставать, чтобы успеть в свои конторы. В восемь на бульваре Вашингтона в сторону Санта-Моники начинаются пробки. А добраться можно лишь на машине. Манон говорила, что есть трамвай. До Сан-Диего. Ранний подъем и Л.-A. как-то не подходили друг другу. Наверное, потому, что частным детективам в романах всегда было необходимо проспаться после попойки. А в фильмах снимали исключительно ночную жизнь. Так ей, во всяком случае, казалось. В сериалах нет времени. Конкретного времени суток. Все может происходить в любой час. Так что все обратимо. По Аристотелю. Она сварила кофе. Оделась как вчера. Кроссовки. Собралась пробежаться. Попробовать. Надо бы купить спортивные брюки. В джинсах не очень-то удобно бегать. Вышла на улицу. Через двор и холл прошла на Виа-Марина. Не встретила ни души. Все закрыто. Жалюзи опущены. На улице пошла направо. Решила обежать вокруг здания, а потом — к морю. Прошла несколько шагов и перешла набег. Пришлось заставить себя. Казалась себе странной. Сумасшедшей. Казалось, что кто-то за ней наблюдает. Она рассердилась на себя и прибавила ходу. Здесь нет провинциальной недоброжелательности. Это в Зальцбурге за тобой все время подглядывают. Там все должно быть по правилам. Там быть как все — добродетель. А здесь никто никем не интересуется. Стало быть, и тем, что она бежит и выглядит нелепо. Бежать было трудно. Топать. Она поняла, что выглядит неуклюжей. Запыхалась. Трусила мимо гостиниц. Домов. Гаражей. Ухоженных кустов между зданиями и деревьев над кустами. Садиков, где задержалась ночь. Вдыхала через нос, выдыхала через рот. Пыхтела. Дышать носом стало тяжело. Стала дышать ртом. Еще больше запыхалась. Заболели горло и грудь. Скоро она вспотела, по разгоревшимся щекам поняла, как раскраснелась. Надо пересилить себя. Надо. Ну, до следующих ворот. Еще два гаража. До перекрестка. Ноги сами собой перешли на шаг. Она пошла дальше. Тяжело дышала. Заломило ноги. Шла медленно. Тащилась. Не очень-то далеко она убежала. Всего-навсего вокруг квартала. А казалось, что все очень легко. Когда другие бегали на пляже. На бульваре Вашингтона она повернула налево. Пошла прямо. И по песку — направо, к воде. Шла вдоль полосы прибоя. Волны шумели на песке. Накатывались и пытались забраться повыше. Тут прохладнее. Свежо. Навстречу — бегуны. Вот невысокий бородатый мужчина. Она видела, что вечером он тоже бегает. Шла быстро. Весь залив перед ней. Широким изгибом. Бульвар Оушн и Санта-Моника сияют на солнце. Дальше — Малибу. Темные горы. Голубое небо. Легкие облака. Прозрачные. Не скрывают солнце. Светлое море. У берега вода темная, но дальше — светлая и блестящая. Чайки бегают по песку. Что-то клюют, потом снова взлетают. Пахнет солью, рыбой и водорослями. Она поднимала раковины. Бросала их в воду. У ручья повернула обратно. Теперь солнце впереди слева. Светит в лицо. Шла. Смотрела на море. На то, как вздымаются и разбиваются о песок волны. Через прибой выгребали серфингисты. Лежали на досках далеко от берега. Она остановилась посмотреть, как они оседлают волну. Но серфингисты держались за полосой прибоя. Разговаривали. Она пошла дальше. По песку вернулась на бульвар. Купила у китаянки «Los Angeles Times». Все-таки непонятно, почему здесь ей приходится платить больше, чем в супермаркете. Взяла газету. Шла мимо закрытых ресторанов. Мимо офисов. Пустые светлые комнаты. На бульваре Вашингтона полно машин. В обе стороны. Какой-то человек подстригает живую изгородь. Водит пилой над кустами. Летят листья и ветки. Падают на тротуар. Пахнет зеленью. Влажной травой и бензином от пилы. Она задумалась, не нужно ли ей чего к завтраку. Решила, что все есть. Пошла в номер. В бассейне плавал старик.

Неторопливо. Голову держал над водой.

* * *

Она быстро шла по длинному коридору к номеру. На ходу выудила ключ из кармана джинсов, чтобы сразу открыть дверь. Захлопнула за собой дверь и кинулась в туалет. Стало труднее терпеть. В последнее время. Раньше она могла полдня не ходить в туалет. Вагенбергер завидовал, что ей много часов не надо в туалет и не нужны антракты. Налила воды в кофеварку, вставила фильтр и насыпала кофе. Включила и пошла под душ. Замочила волосы, пришлось вымыть голову. Вытерлась перед зеркалом. Рассматривала себя. Над лобком — складка. Круглая. Охватывающая снизу живот. Больше никаких признаков старости. Во всяком случае, очевидных. Быстро провела по груди. Соски напряглись. Сунула руку между ног. Не хочется. Надела купальник. Закрутила волосы полотенцем. Посижу на солнце. Высушу волосы и загорю немного. Будет тепло. Сегодня. Улеглась в постель с кофе и хрустящими хлебцами. Прислонилась к спинке и укрылась. Поставила кофе рядом. Грызла хлебец и читала газету. Пила кофе. Иск об отмене опрыскивания отклонен. Противники опрыскивания не смогли доказать, что отрава опасна для людей. Как во время дебатов об атомной энергетике. Возможный риск отрицается. Не соотносится с действительностью. И что? Точно так же господин Денкмейджен говорил о смертной казни лишь применительно к другим. Знал, что сам-то — в полной безопасности. Он-то в такое положение никогда не попадет. Это — для других. Для всех остальных. Как только можно быть таким самоуверенным? И таким примитивным. Откуда ему знать, что будет дальше. Что с ним ничего подобного не случится. Что никто из его окружения не попадет в ситуацию, когда эта уверенность не обернется против него или нее. Ни ядовитая химия, ни смертная казнь. Или же он принадлежит к роду патриархов, которые приносили в жертву своих сыновей? И вот сын подпадает под действие закона. Но скорее всего — нет. Власть имущих не казнят. А детей во время опрыскивания куда-нибудь отсылают. Пока кусты роз снова не станут гладкими и зелеными. А оставшихся детей не следует выпускать из дому. Для начала. А то, что подобные мероприятия могут иметь отдаленные последствия, об этом даже не упоминается. Однако. О Чернобыле тоже больше не говорят. В Вене. Иногда в прессе проскальзывает упоминание об уровне цезия. Она отложила газету. Принесла вторую чашку кофе. Снова села в постель. Натянула на ноги одеяло. Эта пропасть между тем, что говорят, и тем, что на самом деле. Почему смерть так далека от действительности? Она откинулась назад. Как уничтожить пропасть? Тогда Герхард говорил, что Фридль спокойно может играть на улице. Об опасном для жизни уровне не может быть и речи. Он узнавал. У приятеля.