Перед ее номером стояла тележка со свежим бельем и принадлежностями для уборки. У кровати стояла Хулия. Она как раз закончила менять белье и расправляла покрывало. Сунула под него подушку и разгладила. Маргарита поздоровалась. Спросила, как у нее дела. И у детей. В Мексике. Они вчера говорили, сказала Хулия. По телефону. Они всегда созваниваются по пятницам. Маргарита положила книги на крошечный письменный столик. Слева от кровати. Под телевизор. Положила туда же газету и сунула пакет в контейнер для мусора на тележке Хулии. Положила в сумку диктофон и блокнот и вышла. Потом вернулась за правами. Кивнула Хулии. Хулия заперла за ними дверь. Маргарита направилась по длинному коридору к лифту. Все как у Душицы. Сын в Черногории. У свекрови. А она с мужем — в Вене. Уборщицей. Приходила в театр убираться и надевала там все украшения, что у нее были. Тайком носила украшения с собой. Муж разрешал носить их, только когда она с ним. И вот она стояла с пылесосом в фойе, надев красные серьги, две цепочки и четыре кольца. На запястьях позвякивают браслеты. Она была счастлива. У Душицы сын тоже родился, когда ей еще не было шестнадцати. Маргарита сбежала по лестнице вниз. В лифте воняет. Отбросами. Старыми отбросами. Отчего лифт так провонял? Мусорные баки стоят в другом конце гаража. Открыла машину. Села. Когда завелся мотор, ремень, как всегда, защелкнулся вокруг нее. Ей нравилось, как он щелкает. Она выехала из гаража на Виа-Дольче. Карта больше не нужна. В Марина-дель-Рей и Венисе машин было мало. Пробка началась на бульваре Уилтшир у жилых домов. Но небольшая. Скоро она была у дома Манон. Слишком рано. Она проехала дальше, остановилась и зашла в кафе. Села у окна. Смотрела на улицу. Пила кофе и минералку. «Perrier». Глядела на столики перед кафе. Большинство посетителей сидело там. Но она забыла солнечные очки. А тени там не было. Следовало ему позвонить. Надо было сказать, что нет больше смысла. Окончательно. Она бы смогла это сказать. Сегодня утром. Что больше не хочет о нем думать. Потому что в этом жестоком мире любить и не иметь времени — такое расточительство. Просто не иметь времени наслаждаться счастьем. Но он смотрел на вещи иначе. Она все преувеличивает. Почему она не может быть великодушнее и дать ему заботиться. О бывших женах и падчерицах. Но у нее-то нет бывших мужей и пасынков, с которыми она проводит все время. Речь-то об ее времени. Это ее время расточается попусту. Ее время уходит на ожидание. Если бы он хоть заговорил об этом. Она старалась. В этот раз она действительно старалась ко всему относиться с пониманием. И напрасно. И почему она не выставила его вон, когда он заявился пьяным. Качался, что-то бессвязно бормотал. К ней в больницу он не приходил. Не встретил при выписке. Даже не позвонил. У него был прием. Перед утренним обходом сестра даже дала ей лекарство, так плохо она выглядела. Бледная и измученная. Сестра сказала, что в таком виде профессор ее не выпишет. Придется остаться еще на день. Ей это нужно? По дороге от регистратуры до второй гинекологии ей стало плохо. Показалось, что никогда не дойдет. Исчезнуть. Не сходя с места. Не грохнуться, не упасть. Провалиться сквозь землю, такая тяжесть в ногах, а голова — где-то в облаках. Она тащилась по дорожке. Радовалась, что двигается вперед. Сестра увидела, как она стоит в лифте. Перед открытой дверью, не в силах выйти. Она отвела ее в палату. Уложила и принесла лекарство. Сказала, что ей наверняка хочется домой. После всего. Во время обхода она снова нормально видела. Мир больше не расплывался мерцающими зыбкими точками. Потом ее осмотрел профессор Гич. Быстро. Отвернулся к сопровождавшим его врачам и спросил, разъяснили ли этой женщине, что делать дальше. Она сидела на краю кровати. В уличной одежде. Старый профессор не обращался к ней. Эта женщина. Это она — эта женщина. И ей ничего не разъясняли. Ее лечащий врач был, по крайней мере, тактичнее. Потом он заглянул еще раз. После обхода. Стоял у кровати. Она прилегла. Ждала, что он приедет за ней. Надеялась, что он войдет в палату и заберет ее. Он ведь все знал. Знал, когда выписывают. Врач сказал, ей не стоит огорчаться. Каждая шестая беременность заканчивается выкидышем. Ничего хорошего. Но нормально. Так природа регулирует численность населения. Она ничего не смогла ответить. Онемела. Позже никому ничего не рассказывала. Не смогла. Только с ужасом вспоминала, как вытаскивала большие твердые куски плаценты из влагалища. Тянула. Тащила. Смотрела на них. Похоже на куски печенки. Завернула их в фольгу, чтобы показать врачу. Все в ней кричало. А вечером, дома… Он стоял в дверях. Пьяный. Потом они лежали в постели, она обнимала его. Сопящего, всхрапывающего мужчину. Не спала. Он спал крепко. Отсыпался после пьянки. А она даже плакать не смела — тогда он проснулся бы и снова начал ее попрекать. Она должна была беречься. Не работать. Идиотский театр. К врачу надо было раньше обращаться. А если бы она вышла за него замуж, то ничего этого не было бы. За это он ручается. Рвать с ним нужно было. А она поверила ему. Не могла не верить. Иначе как пережить. Ребенок мертв. А он напился. Бросил ее одну. Действительность должна была отступить перед его заверениями. А теперь. Теперь она может вспоминать. Уже может — через год. Должна. Она сидела. Смотрела в одну точку. В театре сейчас спектакль. «Сон в летнюю ночь». Как в насмешку. Но, может быть, театр существует именно для того, чтобы Душица могла убирать его, надев свои побрякушки? Она расплатилась и вышла. Вернулась к машине и поехала к Манон. Может, им поехать на ее машине? Не слишком ли утомляет ее вождение? — спросила она у Манон. Нет. Нет. Она хочет на своей машине. Нет ничего надежнее, чем эта старая модель. Они поехали на Олета-лейн. Манон рассказывала о Чарли. И что вечером приедет Линн. Она рада, что познакомится с ней. И Альбрехт о ней спрашивал. Светило солнце. Все в цвету. В последнюю поездку она совершенно не замечала цветущих деревьев и кустов. Альбрехт лежал в постели. В этот раз он музыку не слушал. Львица лежала рядом. Во время разговора он не снимал руки с ее спины. Они говорили по-английски. Он — тихо. Между предложениями делал длинные паузы. Ей пришлось сесть на кровать, чтобы ничего не упустить. Манон оставила дверь открытой. В комнату залетал свежий ветерок. В доме жарко. Отопление включено.

Мне — 87. Скоро будет 88, просто ужас. — Мои воспоминания почти окончены. Около 200 страниц. — Издатель еще не решил. Когда их выпустить. — Проблема в том, что у меня есть брат. Он тоже написал мемуары. Он прожил интереснейшую жизнь. Жил в двадцатые годы в Берлине. — У Анны была эта ее знаменитая мать. В Вене она пригласила меня на ужин. В 33-м году. Там я был с Альмой, а после ужина пришла Анна. Она не ужинала. Она пришла посмотреть на гостей. И ушла. Гости ей не понравились. — Когда она вошла, я был потрясен. Потом был у нее на Опернгассе, раз или два. — Без сомнения, я безумно в нее влюбился. У нее были другие связи. Любовников она не скрывала. Была замужем за Цольнаем. Но их брак пришел к концу. — Так минуло 20 лет. — Я был влюблен в нее. Она не имела ничего против. Позже сказала, что это очень мило. Она меня вообще не замечала. Я был другом. И все. — Мы снова встретились, когда нам всем пришлось прятаться от Гитлера. — Всего на несколько недель, в Лондоне. Потом началась война. Я оказался здесь. Однажды утром заехал за ней и спросил, вернется ли она в Лондон. — Я работал в Голливуде. — Потом был перерыв в 17 месяцев. Она меня видеть не могла, и я предложил ей отправиться в путешествие. В Китай. Но потом она вернулась, и все было чудесно, как прежде. Единственное странное происшествие. — Краффт-Эббинг. — «Башня масок». Фильм не удался. Мне надо его перемонтировать. Вот приедет Марина — и мы перемонтируем фильм. — Марина — преданная дочь. — Откуда, собственно, взялось слово «полдник». — Я приехал в Америку еще за несколько недель до войны. Мне посчастливилось получить визу. — Я жил с одной женщиной. — Я был тут один. Прошло немного времени — и приехала Анна. Денег у нее вообще не было. Альма купила этот дом. — Сюда приехала маленькая Альма. И Цольнай. Было очень славно. — Анна нашла этот дом с большой мастерской. — Если вы выйдете из комнаты, сможете увидеть кое-какие ее произведения. Анна уехала в Лондон. Довольно надолго. — Мы очень поздно поженились. — Потом — этот перерыв. Когда она меня видеть не могла. — Она поехала в Китай. — Обескураживающе. Она вернулась. Для нее это было не важно. Она вернулась, и все встало на свои места. — Я перешел из школы в театр, где намеревался стать режиссером. — Получил аттестат зрелости лишь благодаря знанию французского. По вечерам я ходил в театр. — Мне был 21 год, и я был — мистер Джесснер. В Берлине. — Я поставил пьесу. Мы знали, что Франкфурт — провинция. — Альфред Керр был знаменитостью. — Из-за этой трагедии мне пришлось оставить театр. — Пьеса успеха не имела, потому что критики… — Эмиль Людвиг. — Он знал Гёте, как… — Репетиция, мне не хватает актеров. — «Каменно-тяжелая». — Я был в такой ярости. — Я так это сделаю, что 39 или 40 лет ту пьесу никому ставить и не захочется. — Маргарита Антон. — Я сума по ней сходил. — Поэтому я ушел. — Вы видели фильм, что я снял об Анне? Главная причина ее занятий скульптурой в том, что Анна не хотела иметь ничего общего с музыкой. Она была выдающейся пианисткой. — Она хотела творить красоту. Красота — ключевое слово XIX века, а сегодня его больше не употребляют. Ни один из известных художников не признается, что его цель — создавать прекрасное. Но именно этого хотела Анна. — Она говорила, если я хочу делать, то и делаю. — Я понятия не имел. Что Альма тоже занималась ваянием, в молодости. — Анна слишком рано вышла замуж. Но она сделала это, только чтобы вырваться из дома. — И сказала собственной дочери, что хотела иметь сына. — Анна — дочь Альмы. Альма хотела сына, но не еврея. — Когда Анна ушла из дому, ей было 17. — Альма — «regular whore». [45]— Она поняла, что Альма — «злой человек». — Никогда не понимал, почему Альмой так восхищаются, а я неплохо знал ее. По Вене. Театр в Йозефштадте предложил мне поставить пьесу. В 25 я был в Вене весьма известен. Поэтому Альма меня и пригласила. Но из этого ничего не вышло. Но я знал ее, и я знал его. Поэтому я, приехав сюда, и стал секретарем Верфеля. И каждый день бывал у него дома. Он диктовал «Бернадетту», потом — «Звезду нерожденных». Поэтому я всегда там был. Мы только болтали. Она и я. — В жизни Анны она сыграла лишь отрицательную роль. — Анны тут сперва не было. Она была в Лондоне. У нее был ребенок от одного еврея. Снова. Альма называла их «жидовскими ублюдками». — Да. До ребенка. — Пока Анна все сносила, она позволяла ей жить здесь. Но в семь часов она была обязана возвращаться домой, потому что Альма ждала ее. — Когда потом мы были вместе, она внезапно изменила свое мнение. Вдруг. И Альма купила ей этот дом. — Ужасно. Просто ужасно. — Альма страшно рассердилась, что Анна хочет быть со мной. Противоречивые чувства. Смешно. — У Анны был счастливый дар не чувствовать и не видеть того, чего она не хотела чувствовать и видеть. — Например, этой смены мыслей у Альмы. Марина никогда не смогла бы учиться в таких дорогих школах, если бы не Альма. Марина хотела ходить в школу с богатыми девочками. — Я Марину видел не часто. Марина очень ревновала Анну ко мне. Девочка-подросток нуждается в материнских советах, Марина была этого лишена. — После того, как умерла Альма, мы жили в Италии. — Анна ездила в Лурд. — В Сполето Анна создала несколько прекрасных работ. — Это очень красивый город. Прекрасно то, что нет там никаких произведений искусства, которые нужно осматривать. — У нее была там эта вилла. — Ее политические взгляды всегда были крайне левыми. — Она никогда не была никаким членом. — Очень скоро ей пришлось бы нелегко. Но были люди, которые хорошо к ней относились и помогали. Собственно, у нее вообще не было никаких трудностей. Она была достаточно осторожна. Но ФБР могло завести на нее дело. — Я почти уверен, что американские власти знали: в Вене она принадлежала к левому крылу. — Она ненавидела Вену. Постоянно твердила о том, как жестока была Вена к Малеру. — Я прожил в Вене пять счастливейших лет. Чудесно. — Лернет-Холенья. Я был его лучшим другом. — Некоторые из его стихов. — «Шествие трех королей. Вечером скачут три короля по льду. Их величества. Факелами указывают им путь рыбаки». — Он был чудесным человеком. — У меня не было знакомых из общества. Я приехал ставить ту пьесу. А потом я написал тот роман. На самом деле я бездельничал. Ждал обеда. Ждал Лернета. За пьесу я получил довольно приличный аванс. Летом я был в Зальцбурге у Цукмайеров. — В Зальцбурге я слушал прекрасную музыку. Тосканини. То было лучшее время Зальцбургского фестиваля. — В это время. Эта встреча с Анной Малер после ужина. В 33-м. Потом она эмигрировала в Лондон. — Но никогда не было никаких проблем. — Мы были очень счастливы вместе. Даже не говоря друг с другом. — Была близость. — Мы поженились в 60-х. — Мы никогда не говорили об этом. — Я получил письмо от своего консультанта по налоговым делам и сказал, что тот хочет, чтобы мы поженились, а она улыбнулась и сказала: «Тогда давай». — Альме вообще не нравилось, что мы вместе. Мы старались не настраивать ее против себя. Мы зависели от нее. Но она не пыталась нас развести. Она думала, что я безнадежен. Потому что еврей. — Она сама была еврейкой. Шиндлер — еврейская фамилия. — Анна очень плохо помнила Малера. Кажется, он любил ее, а она помнила лишь, как смотрела на него из царской ложи и каким маленьким он был перед оркестром. И он сказал: «Be good, [46]девочка моя». -Была настоящая трагедия, когда они приехали в Америку. У нее были только английские гувернантки. В детстве она говорила с английским акцентом. Когда она пошла в школу, над ней смеялись из-за этого. — Она почти не ходила в школу. — Ей пришлось защищаться. Ей было трудно. — Иностранка, еврейка и дочка знаменитого отца. — Она не ходила в церковь. Ничего не было заметно. Нет не единого свидетельства. Ее крестили. По католическому обряду. Я помню, она подписывала какие-то бумаги, что выходит из церкви, поскольку это слишком дорого обходится. — Иногда Анна бывала язычницей.