Но это была не кровь Эллака. Энхтуйя подняла высоко медвежонка над головой сына Аттилы и маленьким ножом перерезала детенышу горло. Тот почти тут же безвольно повис, и яркая молодая кровь хлынула на лицо мальчика. Ведьма кинула свое орудие на землю и длинными худыми руками стала жать и мять бездыханное тельце, пока оттуда не вытекла последняя капля. Наконец мальчик на кушетке закашлял кровью, которая шла откуда-то из глубины его оцепеневшего горла. Затем изо рта раздался свист — вылетел демонский дух. Изможденный Эллак откинулся назад. Под струей крови губы вновь стали приобретать естественный розовый цвет.

Энхтуйя выбросила забрызганную перчатку из черного меха на землю, повернулась на пятке и вышла из дворца, не сказав ни слова. Лишь Орест видел, как она удалялась. Чека и Аттила держали друг друга в объятиях, смотря на своего ожившего сына.

На весь следующий день лагерь погрузился в тревожную тишину. К вечеру из дворца снова вышел каган и встал, скрестив руки. Его лицо хранило непроницаемое выражение. Затем Аттила улыбнулся.

Весь лагерь охватила безумная радость — и из-за возвращения воинов, и из-за выздоровления каганского сына. Эллак будет жить! И с востока пришла огромная армия родственных племен, чтобы присоединиться к гуннам! Все гудело и сеяло хаос. Окружающая тьма отступала, тут и там горели костры, люди пускались в дикий пляс, пили и ликовали, мужья немного поспешно удалялись в палатки с женами, и их не видели весь следующий день и ночь. Даже шутили (чаще женщины у реки, нежели мужчины, поскольку мужчины не считают такие шутки очень смешными), что множество страстных лобзаний случилось той лихорадочной ночью во тьме между мужчинами и женщинами, которые при ясном свете дня не были мужьями и женами. В течение девяти месяцев женщины хихикали, ожидая еще больше, чем обычных «праздничных детей».

Когда прошла торжественная ночь объединения и забрезжил рассвет, в лагере стала чувствоваться некая неуверенность. Один или два воина, которым уже не спалось, вылезли из-под одеял, побрели к последним из догоравших костров и немного устало осмотрели огромное поселение. Чтобы обойти его, потребовался бы час или даже более. Внезапно все показалось нереальным, несуществующим, сном безумца…

Воины вернулись и собрались в то же время года, когда ушли. Приближался конец лета. Десяткам тысяч бойцов не давал покоя вопрос: что дальше? Разговоры об империи и завоеваниях — все это хорошо, но…

Не было ничего, кроме одного человека. Все понимали: да, он — человек, он — каган. Но нет ничего, кроме него, за исключением нескольких квадратных метров разрытых лугов, загонов еле державшихся на ногах лошадей, конца лета, которое прошло так незаметно, пока воины мчались домой на запад… Казалось, будто совсем не осталось времени погреться под лучами солнца. Лишь общее утомление и усталость чувствовались в природе. Цветы уже вяли и роняли свои тяжелые головки. Полная противоположность празднику, закат юности и начала весны… Невероятно, чтобы мечта одного человека, пусть даже могущественного и отважного, могла воспламенить и вдохновить целое племя, связанное узами крови. Не сейчас, не в это сонное, пыльное время года, когда головы и людей, и животных заняты лишь мыслями о подготовке зимних запасов и убежища от предстоящих снежных бурь, а также о долгих длинных ночах, которые придется провести в дремоте под темным мехом.

Неужели в результате они не пришли ни к чему, и все оказалось бесплодной затеей?

Казалось, собиралась огромная толпа. В племени черных гуннов, подчинявшемся Руге, насчитывалось, вероятно, четыре тысячи человек. Из них не менее тысячи являлись воинами. С другими родственными кланами их становилось десять или двадцать тысяч. И теперь, хотя никто не мог сказать точно, сколько именно, количество бойцов увеличилось еще в несколько раз. Среди них были десятки тысяч вооруженных. Могущественная армия! Вскоре многие захотят ринуться в битву. Словно снопы, связанные в год невообразимого урожая, палатки воинов Аттилы протянулись повсюду, куда не кинешь взгляд. Сто тысяч? Двести? Кто скажет? Кто мог бы сосчитать? Гунны стали опасаться своей все растущей численности.

Так что, едва забрезжил мрачный рассвет, мир показался совсем иным многим кутилам, вождям и второсортным правителям, главарям банд и разбойничьим царькам. Мечта о всемирной империи уже не казалась столь легко осуществимой.

Аттила вышел из дворца, скрестил на груди руки и сказал, что следует собрать великий совет, и тогда он станет говорить. Воины спросили, когда нужно это сделать, а каган улыбнулся и ответил:

— Сейчас.

Затем он приказал явиться вождям разных племен, Баян-Казгару, Куридачу, Чаратону, Рваному Нёбу, всем своим избранным и командирам полков. Остальные же пусть толпятся вокруг, как хотят.

В рядах послышалось тихое роптание. Воины, недостаточно хорошо подумав, стали выражать недовольство. «Много выпьешь — долго спишь», — гласит одна гуннская пословица. Но деспотичный полководец позволил провести под одеялами не больше двух-трех часов. Он сам, Аттила, который, как все видели предыдущей ночью, пил кумыс пиалу за пиалой, ни разу не дрогнул и не дал повода для грязных слухов. Сейчас каган носился среди палаток, очевидно, в превосходном состоянии после такого короткого сна. Он ухмылялся. Зубы сверкали, как у голодного волка, золотые серьги раскачивались, отражаясь в солнечном свете раннего утра. Верховный вождь выкрикивал каждого по имени, которое отлично помнил.

— Империю не завоевать, если долго спать! — орал Аттила при входе в палатки, склонившись с седла. — Встряхни свои старые кости, Баян-Казгар! Ты никогда не станешь богатым и красивым, если будешь лежать в юрте, защищаясь от ветра! Вперед, в совет! Вот где решается, как пойдет война!

Затем каган исчез в облаке пыли, отправившись мучить Рваное Нёбо. Тот, еще не успев протрезветь, находился в полусонном состоянии, устроившись между двумя любимыми женами.

Бедный Баян-Казгар, чувствуя себя тем утром далеко не Прекрасным Волком, вылез из палатки, с трудом выпрямился и туманным взглядом окинул окрестности.

Он смотрел на степи с блестящим серебряным горизонтом, необычным для позднего лета, когда уже повеяло прохладой. Небо было синевато-серым и тяжелым, отчего часто начинала болеть голова. Посреди палаток еще печально дымили костры, а в загонах стояли лошади с влажной от росы спиной, повесив промокшие головы. Везде, неохотно пробуждаясь ото сна из-за своего неутомимого и невероятно энергичного командира, воины чувствовали, что язык покрыт налетом, в горле пересохло, живот болит, в висках стучит. Казалось, будто каждый устал за сотню человек. После менее чем трех часов сна настроение у воинов было далеко не самым лучшим.

Но они покорно стали выходить, спотыкаясь, из палаток. Люди знали: таково решение верховного вождя, которому в первую очередь надлежит беспрекословно подчиняться. Оставшиеся внутри юрт жены снова перевернулись, с облегчением вздохнули и заснули.

Аттила сидел с одной стороны круга совета на своем простом деревянном троне. Большие кулаки верховного вождя сжались вокруг резных украшений в форме лошадиных голов. Глаза сверкали. В центре стоял темный деревянный ящик. Вожди и командиры расположились по кругу, позади собиралось все больше и больше любопытных. По правую руку от кагана сидел его брат Бледа.

С момента возвращения Бледа мало говорил с Аттилой, если не считать вежливых и стандартных выражений после благополучного прибытия гуннов домой. Но Аттила знал, почему. Бледа любезно уступал сейчас трон, поскольку прекрасно понимал: он скоро займет его снова с помощью византийской армии. Прошлой ночью, пока Бледа, вдрызг пьяный, лежал у входа в шатер, около которого были лужи рвоты, а жены, за которыми никто не наблюдал, таинственным образом исчезли, Орест тихо перешагнул через распростертое тело и быстро все обыскал. Через пару минут он нашел то, что хотел. В маленькой оливковой коробочке (руки милого сердцу греческого умельца, как с одобрением заметил верный раб) находилось четыре свитка. Они оказались посланиями со двора императора Феодосия, написанными, как обычно, в цветистом и напыщенном византийском стиле. Первое начиналось так: