Это был звук, который сопровождал гуннов, выступивших против всего мира.

Казалось, будто наступил первый осенний день, похожий на прошлогоднее пасмурное утро, когда воины наконец-то покинули лагерь. Небо было низким, в серых полосах, дул сильный ветер.

Баян-Казгар по-прежнему нес оружие, начищенное до блеска одной из женщин, когда приблизился Аттила.

— Этот Рим далеко? — громко спросил воевода. — Сколько дней верхом?

— Дней? — повторил язвительно Аттила. — Недели. Много недель безостановочной езды на запад, далеко от твоей любимой родины. А потом долго будут идти войны, и придется пережить такие опасности, о которых я даже рассказать тебе не могу.

— Из вас плохой счетовод, — заворчал Баян-Казгар.

— Зато честный, — ответил Аттила, пришпоривая коня.

Гунны убрали колышки, сняли палатки, сложили главные опорные шесты, замотали пропахшие дымом черные войлочные стены в рулоны, связав сырой кожей, а потом разместили их в тележках. Они согнали в одно стадо овец, лошадей и другой крупный рогатый скот и начали двигаться неорганизованной колонной на запад в тот же день. Рядом ехали гуртовщики на повозках, которые, грохоча на расстоянии пятидесяти локтей друг от друга, везли массу солонины, связки палаточной ткани. В иных телегах было по десять тысяч стрел. Они походили на корабли, плывущие по суше — с холщовыми бортами, развевающимися словно паруса. Огромные колесные валы скрипели, гигантские деревянные колеса стонали, будто животные, которых силком тянули работать. Когда становище опустело, Аттила приказал сжечь каганский дворец, и никто не знал, почему. Он все еще горел — там, вдалеке, низко над горизонтом, этот странный второй закат, пока гунны не исчезли на западе, добровольно сдавшись на милость солнцу.

Так началась великая миграция огромного нового народа — объединенных гуннских племен при единоличном правлении Аттилы. Они миновали опустошенные бурей скифские равнины, перешли вброд широкие стремительные реки. Над головами тянулись бесконечные осенние облака. Через много недель гунны пришли к горам Харвад, которые готы называют Харвача, а римляне — Карпатами. Когда выпал первый снег, обрывистые мрачные скалистые расселины остались позади. Гуртовщики и пастухи уже горько жаловались, что сейчас слишком неподходящее время года для столь длительного путешествия в подобной местности, пора уже остановиться и найти зимнее пастбище к востоку от гор. Но Аттила и некоторые из избранных, прошедших весь путь легендарного объединения племен от начата до конца и повидавших еще большие холмы, чем эти, лишь улыбнулись. Им довелось пережить кое-что похуже.

И Аттила вел дальше, не делая снисхождений. Ни минутки покоя другим не давала его неиссякаемая, неустанная, мстительная энергия.

Скот спотыкался и падал на обочине. Тогда животных или стегали хлыстом и снова ставили на ноги, или оставляли там. Огромная колонна мужчин и женщин, детей и зверей, скрипящих телег и сидящих на конях всадников двигалась по ущельям под мягкими хлопьями снега, завернувшись и закрыв голову шерстяными одеялами и храня зловещее молчание. Любое оступившееся животное или скатившуюся вниз тележку тут же покрывало толстым белым слоем. Перевалы позади были усеяны кучами тел погибших, походивших на темные глыбы. Мягкие хлопья падали и таяли на их еще теплых конечностях.

Наконец гунны спустились на широкое плоскогорье Транспаннонии. Они подожгли все затерянные застроенные деревушки, которые попались на пути, уведя рыдающих жителей равнин туда, где бушевали снежные ураганы. Но большинство уже скрылось на западе, прослышав о приближении одетых в меха варваров, спускающихся прямо с грозных гор Харвад, где обитали ведьмы и оборотни, прятавшиеся в тумане и метели в течение полугода.

Воины продолжили путь на запад по следам беженцев, разоряя поселения и расчищая всю равнину Хунгвара, снова называя ее по-своему — «Земля Гуннов», «Родной Дом». Сжигали жалкие тростниковые лачуги, выгоняя сбитых с толку и испуганных сарматов или остготов из теплых насиженных мест на улицу пронизывающей зимней ночью. Несчастные выбегали полуодетыми, держа младенцев на руках. Никто не сопротивлялся.

Однажды на рассвете, когда немного подмораживало, гунны вернулись после очередной вылазки и увидели посреди пепла сожженной деревушки ребенка-дурачка, сидевшего там возле еще дымящихся головешек и пытавшегося согреться. Он был совершенно голым и, очевидно, не осознавал своего положения. Вероятно, ему было пять или шесть лет. Голова казалась слишком большой для тела и неправильно сформированной. Лицо покрывали какие-то выделения и сопли, но, видимо, не слезы. На верхнюю губу, всю в чешуйках, прилипла корка из высохшей слизи, а нижнее веко одного глаза раздулось из-за какой-то инфекции. На болячки на теле и на лице больно было смотреть. Ребенок, покрытый слоем серой пыли, дрожал среди пепла, словно его привязали, будто козла отпущения, походя на маленького раскаивавшегося блудника или просителя, страданиями искупающего грехи всего мира.

Если бы доброта людей измерялась тем, как они обращаются с больными, калеками и сумасшедшими, то эта деревня считалась бы доброй. Жители не выбрасывали младенцев с неправильно сформированными конечностями в одну мусорную кучу, как делали римляне с тем, что называли «коприос» (ребенок-урод, спрятанный в старом кувшине для вина и похороненный в навозе). Или как спартанцы поступали с нежеланными детьми и выкидышами. Своих болезненных и слабеньких младенцев они сваливали в ров возле дороги в Мессению под названием Апотета — «Мусорная Куча». Там их и оставляли умирать — в пропасти среди груды маленьких костей. Несчастные, щурясь и рассматривая небо, постепенно погибали от жажды и невероятных болей, которые начались с момента рождения и не прекращались до невинной смерти. Ни разу за короткую и трудную жизнь тем детям никто не улыбнулся, не приласкал их и не обогрел.

Что за мир создали боги, в котором происходят такие вещи?

У гуннов, по крайней мере, было принято подобного ребенка-дурачка быстро и милосердно убивать. Один из воинов уже начал готовиться к этому, натягивая тетиву, чтобы застрелить жалкое создание, словно больного ягненка. Но вдруг кто-то сзади выхватил стрелу. Это оказалась ведьма Энхтуйя. К всеобщему удивлению, она забрала дитя, посадила на лошадь и села рядом сама. Гунны подождали немного, желая знать, поползут ли змеи на пепельно-серое тельце ребенка, но ведьма не пустила их. Воины обменялись взглядами, словно говоря друг другу, что, наверно, доброта скрывалась где-то в глубине высохшего сердца Энхтуйи, затем повернули обратно в лагерь.

Ведьма стала играть с ребенком. Она все время проводила с несчастным и использовала свои обширные знания из области лечения травами и магии, и вскоре болячки затянулись. Энхтуйя побрила малышу череп и нарисовала там двух змей в клубке темно-синими чернилами. Ребенок не видел, но, кажется, очень гордился новым украшением.

Конечно, ведьма не могла исправить все. Голова была слишком большой и тяжелой для маленьких покатых плеч и иногда падала, когда малыш уставал. Живот так и оставался вздутым. Ребенок не говорил, и одна сторона лица все время была искажена, словно ее разрезали изнутри. Но другой стороной лица, когда Энхтуйя веселилась и играла, он улыбался. И даже смеялся, издавая странное икающее хихиканье.

Однажды утром Орест спустился к тихим берегам реки Тисы, когда шел мелкий серый дождик, хотя казалось, что день будет ясным. Среди тростника, внизу по течению, грек увидел ведьму и ребенка-дурачка. Он остановился и по привычке стал наблюдать.

Энхтуйя купала малыша в теплых водах, одновременно по привычке играя и дразня. Ребенок смеялся. Ему нравилось играть. Ведьма вошла в реку сначала по голень, потом по колено и повела за собой ребенка. Он капризничал, поскольку становилось все глубже и глубже, но Энхтуйя улыбнулась и что-то крикнула, желая подбодрить. Ребенок снова доверчиво засмеялся.