Александр тогда только что приехал в Петербург с несколькими своими гимназическими приятелями. Выправив в канцелярии университета нужные документы и наведя необходимые справки о начале занятий, решил он посетить Ивана Михайловича, который, как ему было известно, тоже обитал здесь. Этому случаю и был обязан Ляпунов видеть Менделеева. Безо всякого натянутого интереса, а просто и нецеремонно расспросил Дмитрий Иванович о том, какой факультет он выбрал и каковы его намерения. Несколько времени проговорили они в таком духе. С небольшой бородой и копной длинных, до плеч, волос, делавших голову неправдоподобно большой, маститый ученый произвел на своего юного собеседника разительное впечатление. «Был в университете и разговаривал с Менделеевым», — гордо сообщил он в письме домой.
А в сентябре Александр стал усердным слушателем менделеевского курса химии. Жили они тогда вдвоем с нижегородским товарищем, поступившим на юридический факультет. Наняли за пятнадцать рублей скромную комнату в одной из линий Васильевского острова. Из мебели были в ней два столика, пять стульев, комод для белья, этажерка для книг, умывальный столик, кровать да диван. Хозяйка ежедневно убирала комнату, чистила сапоги, ставила самовар, за что постояльцы доплачивали еще по пятидесяти копеек.
В первый же день выяснилось, что диван короче кровати и никак невозможно улечься на нем врастяжку. Потому уговорились спать на кровати поочередно: неделю один, неделю другой. Питались в ближайшей кухмистерской, где за 25 копеек можно было получить обед из двух блюд: суп или борщ — на первое, котлета, бифштекс или кусок говядины — на второе. Вечером же, перед тем как отправиться спать, Александр и его приятель затевали грандиозное чаепитие, вливая в себя стаканов по десять чаю. Месяц спустя хозяйка согласилась готовить им по кухмистерской цене обед из трех блюд, и вопрос с продовольствием был окончательно решен.
Денежные расходы постоянно держали Александра настороже. Подсчитав как-то издержки, убедился он, что тратит на прожиток по 22–25 рублей ежемесячно, как ни экономничай. Стипендия же составляла 20 рублей 83 копейки, да и той не случилось к сроку. На исходе уже октябрь, а в университетском казначействе, куда он заглядывает едва ли не всякий день, неизменно отвечают, что следующие ему деньги еще не отчислены из нижегородского банка. Взятая из дому сумма вначале ополовинилась, потом от нее и вовсе осталась малая толика. Прислать же матери не из чего. Учебный год только начался, а Питер — прав оказался раешник — уже бока ему повытер. Хорошо, что здесь на ту пору пребывало немалое число его близких — представителей многолюдной сеченовской семьи. Они-то и составляли тот круг людей, в котором обращался Александр вне университета. Кое-кого из них он только в Петербурге и увидал впервые.
Постоянными жительницами столицы содеялись две сестры Сеченовы — Анна и Серафима Михайловны. Анна Михайловна была замужем за генералом Михайловским Николаем Андреевичем, который еще с кадетских лет был в приятелях ее брата — Ивана Михайловича. По воскресеньям Михайловские соединяли у себя на квартире всю ближнюю и дальнюю родню купно с Александром. Приходили Серафима Михайловна и Иван Михайлович, приходил со своей семьей Рафаил Михайлович. Теплостанцы тоже подались в Петербург, решив, что в видах дальнейшего образования Наташе лучше оканчивать гимназический курс в столице. Так друзья детских лет вновь оказались рядом, и дружба их счастливо продолжилась.
Софья Александровна поручила сына надзору Рафаила Михайловича и Екатерины Васильевны. Неупустительно следили они за тем, чтобы одет он был по сезону и погоде, приглядывали за его бытом. В ноябре возникла у Александра необходимость переменить квартиру. Живший с ним вместе товарищ через петербургского родственника нашел чрезвычайно выгодный урок, где ему предложили полный пансион. В скором времени должен был он съехать. Одному Ляпунову комната представлялась не в меру дорогой. К тому же, что ни день у соседей стали приключаться пьяные попойки, и заниматься становилось невозможно из-за производимого за стеной шума. Екатерина Васильевна приняла деятельное участие в приискании нового жилья для племянника. Наконец подвернулась вполне подходящая по цене комната, располагавшаяся к тому же в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от университета.
В студенческом своем бытии Александр тоже произвел перемену, неожиданную для многих и даже для себя самого. Поступая на физико-математический факультет, определился он, не размысливая особо, на отделение естественных наук. Привлекали его поначалу физическая география и метеорология. Но когда минул первый месяц занятий, намерение Александра сильно поколебалось. Выяснилось, что на естественном отделении не сможет он углубленно изучать астрономию и математику. И вот по некотором размышлении решился Ляпунов исправить свою опрометчивость и переписался на математическое отделение.
Было ли это у Александра в уме ранее или сейчас лишь утвердилось, только выразил он желание избрать своей специальностью астрономию. Быть может, сказалось все-таки многие годы спустя влияние отца, тех возвышенных бесед и откровений по поводу звездной науки, которыми бывший казанский астроном, конечно же, делился со старшими сыновьями. Во всяком случае, выбор астрономии был высказан Ляпуновым вполне решительно и определенно в одном из писем к матери в Нижний.
Но химия была на первом курсе обязательным предметом для студентов всех отделений. Поэтому Александр с прежним удовольствием и интересом продолжал ходить четыре раза в неделю на лекции профессора Менделеева. Порой его лекции вовсе не походили на изложение учебной дисциплины из университетского курса. Увлекшись, Дмитрий Иванович принимался иной раз уяснять студентам назначение университета и даваемого им образования.
— Не для того мы здесь и не для того учреждаются университеты, чтобы получались только дипломы и чтоб получалось знакомство с предметом… — раздумчиво скажет вдруг Менделеев среди лекции. — Это — одна сторона, это — неизбежно. Это — сторона, можно сказать, первичная. Но есть другая, высшая сторона…
Слово «высшая» Дмитрий Иванович как-то особенно протягивает низким баритоном и останавливается на мгновение.
— …Это — достижение истины во что бы то ни стало и как бы то ни было. Но только истины в том виде, в каком она… — затруднившись в выборе слова, он произносит всем уже привычное «мм… как сказать» и заключает: —…в каком ее можно достигнуть.
Вдруг голос лектора срывается на высокие теноровые ноты и звучит уже быстро и энергично:
— Не в том дело, чтобы, отпирая храм ключом, прямо пойти и сдернуть завесу с сокрытой истины, — ничего нету, сказки, пустое! — почти кричит Менделеев в аудиторию. — Ничего такого нету, никакой такой завесы нет! Истина не спрятана от людей, она среди нас, во всем мире рассеяна. Ее везде искать можно: и в химии, и в математике, и в физике, и в истории, и в языкознании — во всем том, что направлено к отысканию истины. Оттого-то это все соединяется в университете.
Сколько уже таких наставительных речей держал в своем курсе Дмитрий Иванович! Студентам они представлялись не менее яркими и увлекательными, чем излагаемые специальные вопросы.
Внезапное оживление в аудитории извлекло Александра из набежавших на него воспоминаний. Кажется, Менделеев и ныне отступил от темы лекции в область воспитующих душу материй. Ляпунов стал вслушиваться. Так и есть:
— …Надобно иметь фонарь науки для того, чтобы осветить эти глубины, увидеть в темноте. И если вы этот фонарь знания внесете в Россию, то вы сделаете в самом деле то, чего от вас ожидает Россия. Ибо от чего же зависит ее благосостояние? — Лектор пытливо вглядывался в слушателей. — От чего зависит богатство или бедность ее народа и ее международная свобода? Ведь только независимость экономическая есть независимость действительная, всякая прочая есть фиктивная…
Уж, кажется, до чего просто и без затей изъясняется Дмитрий Иванович, но как неравнодушно воспринимаются его слова. Лекции его и неровны по интонации, и стилистически невыдержанны, а словно бы завораживают публику вопреки своим обильным речевым неправильностям. А может быть, как раз благодаря им? Да-да, Александр не в шутку подозревает, что внешняя неприглядность речи, погрешности ее строя и оборотов лишь неизбежная сторона, сопутная какому-то особому скрытому ритму изложения, какой-то не выраженной явно мелодии, которые невозможно даже уяснить разумом. Потому-то Менделеев так захватывает слушателей, заставляя мыслить в такт с ним, вровень с ним переживать излагаемое содержание. Будто на души их воздействует тонкая, искусная музыка.
