— И это все? — спросил он.

— Да, все. Мы проверили каждую страницу. Никаких зашифрованных сообщений, никаких вложенных документов. Ничего. Описать нельзя, какая тут началась неразбериха! Вы же знаете этих бунтарей, им только дай повод поскандалить. Половина подняла Байкала на смех, говоря, что все это несерьезно, что у него нет никакой программы, что вообще неизвестно, не провокатор ли он. Другие его защищали. Я постарался всех успокоить, уверял, что не все еще потеряно...

— И чем все закончилось?

— Тем, что Байкал встал, взял свою подружку за руку, и ушел, заявив, что им тут больше нечего делать.

— Прекрасно, — с видимым удовлетворением отозвался Гленн.

— Неужели вам все равно? Вся наша программа псу под хвост! Новый Враг опять остался один! И вы говорите, что все прекрасно?

— Ситуация изменилась. Мы собираемся запустить новые программы. Байкал перестал быть для нас приоритетом.

— Неужели нельзя было сказать мне об этом раньше? Получается, я зря рисковал, из кожи вон лез, чтобы спасти положение!

— Вы агент, и ваше дело выполнять задание! — отрезал Гленн.

Сизоэс явно распустил всю эту шатию-братию. С агентами, работающими под прикрытием, всегда так: рано или поздно они воображают себя незаменимыми и начинают хамить.

— Слушаюсь, — простонал Говард, — только, пожалуйста, заберите меня отсюда поскорее. Это очень трудная миссия. Я уже по горло сыт этими бунтарями!

— Ждите дальнейших распоряжений! — прикрикнул на него Гленн. — Нам и так было непросто разработать для вас подходящее прикрытие. На внедрение агента уходит несколько лет. К тому же номер с пропавшим братом, который восемнадцать лет спустя встречает свою якобы сестру, во второй раз уже не пройдет.

— Вас понял, — проворчал Говард, скривившись, — а что мне делать сейчас? Все скоро разбредутся в разные стороны. С кем мне идти?

— Где Байкал?

— Уехал со своей подружкой хоронить Фрезера, того парня, которого я пристрелил.

— На чем?

— На повозке.

— В каком направлении?

— В юго-восточном.

— Спутник его уже локализовал? — спросил Гленн своего заместителя.

— Две лошади, два пассажира, а сзади такой длинный ящик, — уточнил Говард. — Ящик — это гроб.

Веласко связался по внутренней линии с соответствующей службой.

— Они ищут, — сообщил он.

— Хорошо, — подвел итоги Гленн, — Байкалом мы займемся сами. А вы теперь возвращайтесь к сестре и присматривайте потихоньку за этим Анриком.

— Он по уши влюблен, так что вряд ли представляет опасность.

— Это пока, — возразил Гленн, желая показать, что способен предугадывать события. — Но потом они накрутят друг друга, распалятся и снова отправятся воевать.

— У этих болтунов-бунтарей дело никогда не заходит слишком далеко.

Не могло быть и речи о том, чтобы пускаться в долгие препирания с подчиненным такого ранга. Гленн решил, что пора закругляться.

— Удачи, Говард, — произнес он, показывая, что разговор окончен. — И сообщите нам, если будут новости.

Гленн нажал на кнопку, и связь прервалась.

— Спутник обнаружил повозку и гроб, — сообщил Веласко.

— Очень хорошо. Не теряйте ее из виду. Я хочу убедиться, что эта парочка действительно навсегда исчезнет в Недоступных Землях.

Все шло как нельзя лучше. Тут Гленн заметил Пенелопу из политического сектора, которая только что уселась за стол напротив него. Слегка расправив плечи и выпятив грудь, он широко улыбнулся.

— Скатертью дорога, дорогой Байкал, — весело сказал Гленн.

Хороший начальник всегда найдет повод немного пошутить с подчиненными, чтобы поднять настроение.

В ТОТ ДЕНЬ в Глобалии отмечали День детей. Никто не знал, как организаторы праздника умудрялись раздобывать их в таком количестве. Однако это чудо повторялось каждый год. В большинстве своем дети прибывали из удаленных районов, где над рождаемостью еще не был установлен полный контроль. Некоторых доставляли из Анкориджа и других центральных интернатов. В Европе имелось всего одно такое заведение, затерянное в карельских лесах, в Африке — два, на границе пустыни Чад и в районе Великих озер, в Азии — три, однако расположение последних держалось в тайне. Главное, что на время празднования каждой безопасной зоне предоставлялось по ребенку.

В то утро под гигантским стеклянным куполом, закрывавшим Шанхай, по главной улице старинного города двигалась веселая процессия. Мальчик лет шести шагал под балдахином, который гордо несли четверо мужчин с большим будущим. Он был одет или, вернее сказать, наряжен, в кричащий разномастный костюм, который в течение нескольких недель шили и разукрашивали к празднику женщины, объединившиеся в специальные швейные клубы. Была разработана обширнейшая программа, согласно которой ребенок, король дня, совершал замысловатое шествие по городу, в то время как остальные, кривляясь и сюсюкая, воздавали ему шумные почести и осыпали бурными ласками. Праздничную церемонию щедро спонсировали крупные марки косметики, производители диетического питания и спортивно-оздоровительные комплексы, в первую очередь, конечно, сеть клубов «Вечная молодость». Демонстрировавшиеся при этом рекламные ролики и даже целые спектакли, в которых играли энтузиасты-добровольцы, воспевали прекрасную юность. Разумеется, молодость и детство представали здесь не в своей первозданной дикости, а искусно имитировались людьми весьма преклонного возраста, обретая тем самым утонченные, цивилизованные формы. Таким образом, детство переставало восприниматься как краткий период, некое навсегда утраченное состояние, которое взрослые должны оплакивать всю оставшуюся жизнь. Напротив, оно превращалось в идеал, высшую и позднюю ступень развития, достижимую для каждого, кто приложит к этому долгие усилия.

Ребенок, которого с процессией проводили по улицам города, являл собой не столько пример для подражания, сколько своеобразный антиидеал. По мере того как день приближался к концу, малышом овладевали усталость и плохое настроение, он начинал кривить губы, хныкать, плакать, с трудом передвигая ноги. Всем становилось ясно, что он меньше всего подходит для того, чтобы воплощать те качества, которые якобы присущи юности. Вокруг него хлопали в ладоши и улыбались неутомимые столетние мужчины и женщины, доказывая, что именно они, и никто другой, по-настоящему молоды и полны сил. К концу вечера уже никто не сдерживал желания надавать подзатыльников рыдающему сопляку. Его быстренько отправляли обратно в интернат или к подозрительным личностям, которых угораздило произвести его на свет. Праздник заканчивался поздно ночью безудержным весельем, которое уже не портило присутствие малолетнего чужака.

Но в тот день было еще только три часа пополудни. Ребенок, доставшийся шанхайской безопасной зоне, пока еще смущенно улыбался среди полуобнаженных девяностолетних граждан, бьющих в барабаны и извивающихся в танце вокруг него. На маленьком герое красовалась искусно сшитая шапочка, с которой свисали два медных бубенчика. Патрик встретился с ним взглядом, когда кортеж проходил мимо кафе, где он сидел за столиком.

— Бедный парнишка, — подумал историк.

По своей воле Патрик ни за что бы ни стал присутствовать на подобном празднестве. Историк задумался над этим противоречием: трудно было найти более искреннего защитника Глобалии, чем он, однако большинство обычаев этой страны вызывало у него отвращение.

По каким-то непонятным причинам местные власти установили в городе довольно низкий уровень климати-зации. Патрик, утром того же дня прилетевший из Лос-Анджелеса, слегка дрожал. Конечно, его одежда была снабжена терморегулятором, который позволял легко скомпенсировать разницу в температуре. Но холод этот был скорее психологического, чем физического порядка. В своей цветастой рубашке, с повадками калифорнийского плейбоя, Патрик неуютно чувствовал себя посреди этой чужой ему толпы. Не таинственность или необычность приглашения взволновали Патрика, давно уже привыкшего к сумасбродным выходкам дяди. У него появилось предчувствие, что Альтман хочет сообщить какую-то важную новость, которая, быть может, круто изменит его жизнь. Как всегда накануне нового жизненного этапа, Патриком овладело меланхолическое расположение духа.