ФС: Не понимаю, о чем вы.
КБ: Мне кажется, вы собираетесь рассказывать о том, что сегодня произошло, вполне конкретным образом.
ФС: Я собираюсь отвечать на вопросы.
КБ: Вам известно, что умышленное убийство грозит пожизненным сроком. От шестнадцати до двадцати пяти лет.
ФС: Вполне возможно.
КБ: Советую вам высказываться осмотрительнее. Хотя бы до тех пор, пока мы с вами не найдем время для продолжительной беседы с глазу на глаз.
ФС: Я все сделал правильно.
КБ: Выбор за вами.
ФС: Да, за мной.
ВД: Вы готовы?
КБ: Да.
ВД: Тогда продолжим. Фредрик, что сегодня произошло?
ФС: Вы дали мне информацию.
ВД: Дали информацию?
ФС: На кладбище. После похорон. Вы и тот хромой.
ВД: Комиссар Гренс?
ФС: Да, верно.
ВД: На кладбище?
ФС: Один из вас сказал: очень велик риск, что он сделает это снова. Мне кажется, так сказал тот хромой. Вот тогда я и принял решение. Больше такое не повторится. Не будет новой жертвы, новой потери. Я могу встать?
ВД: Конечно.
ФС: Полагаю, вы понимаете, что я имею в виду. Он сидит в тюрьме. И совершает побег. Вы не в состоянии его поймать. Он насилует Мари и убивает ее. А вы, черт бы вас побрал, никак не можете его поймать. Знаете, что он снова будет убивать. Знаете. И оказывается, не можете это предотвратить.
Ларс Огестам (ЛО): Можно мне?
ВД: Пожалуйста.
ЛО: Вы отомстили.
ФС: Если общество не способно защитить своих граждан, граждане должны защищаться сами.
ЛО: Вы хотели отомстить за смерть Мари убийством Бернта Лунда?
ФС: Я спас жизнь как минимум одному ребенку. Я уверен. Вот что я сделал. Вот каков мой мотив.
ЛО: Вы верите в смертную казнь, Фредрик?
ФС: Нет.
ЛО: Ваши действия на это указывают.
ФС: Я верю, что можно спасти жизнь, отняв жизнь.
ЛО: То есть вы хотите сказать, что вправе решать, чья жизнь дороже?
ФС: Ребенок, играющий в песочнице во дворе детского сада, или беглый сексуальный маньяк, замышляющий осквернить, унизить, а потом убить играющего ребенка. Разве их жизни равноценны?
ВД: Я не понимаю, почему вы не предоставили полиции взять его под стражу?
ФС: Я думал об этом. Но отверг такой вариант.
ВД: Вы ведь могли просто подойти к патрульной машине, стоявшей прямо у калитки.
ФС: Он сумел сбежать из тюрьмы. А ранее — из психбольницы. Позволь я полиции схватить Лунда, его бы приговорили к тюремному заключению или снова посадили в психушку. Что, если бы он снова сбежал оттуда?
ВД: То есть вы решили сами стать судьей и палачом?
ФС: Решал не я. Другого выхода не было. Я думал только об одном: убить его, чтобы он ни при каких обстоятельствах не имел возможности повторить то, что сделал с Мари.
ЛО: У вас все?
ФС: Да.
ЛО: Что ж. Значит, вот какие дела, Фредрик.
ФС: Да?
ЛО: Я вынужден говорить официально.
ФС: Да?
ЛО: Я должен сообщить вам, что вы арестованы серьезному подозрению в убийстве.
III
(Один месяц)
Примерно наши дни
Городок назывался Талльбакка. В общем, городок как городок, скорее даже деревня: две тысячи шестьсот жителей, универсам ИСА, один киоск, контора Объединенного Сбербанка, открытая по вторникам и четвергам, простенький обеденный ресторан с правом на реализацию спиртных напитков и открытый по вечерам, заброшенная железнодорожная станция, две независимые церкви помимо большой, недавно отремонтированной, пустой.
День прошел — и слава богу, такое вот место.
Где было только сегодня.
И жили те, кто здесь родился.
Жили в общем не хуже других, никто не уезжал, не выпендривался. Дни текли за днями, ровной чередой, хоть сюда и подведены два новеньких съезда с шоссе, где скорость ограничена до семидесяти.
Несмотря на это, а может, именно поэтому Талльбакка станет, пожалуй, ярчайшим примером того, что за несколько месяцев создало в Швеции пропасть между правом в зале суда и последствиями, вытекающими из обывательского толкования этого самого права.
Словом, лето выдалось необычное, из тех, о каких не любят вспоминать.
Голый Ёран. Так его прозвали. Сорока двух лет от роду, учитель, правда, по специальности он никогда не работал. На последнем курсе пединститута он был на практике в старших классах средней школы в нескольких десятках километров от Талльбакки. С тех пор минуло двадцать лет, чуть не полжизни, а он так и не понял, почему все это случилось. Просто случилось, и только. Однажды после обеда, по дороге домой, он вдруг остановился посреди школьного двора и начал раздеваться. Все с себя снял. Стоял голый в нескольких метрах от зоны курения для учеников и громко пел. Глядя на окно директорского кабинета, спел государственный гимн, оба куплета, громко и фальшиво. Потом снова оделся, пошел домой, подготовился к завтрашним урокам и лег спать.
Институт он закончил, экзамены сдал. Искал вакансии по всей округе, откликался на каждое опубликованное и еще не опубликованное объявление, каждую неделю на протяжении нескольких лет снимал копии с аттестатов и характеристик, пока не понял, что учителем ему не работать. Копировать приговор не было нужды, он все равно неизменно лежал поверх всех его документов и заслонял все остальное: денежный штраф и вечный позор за раздевание перед несовершеннолетними во время уроков на школьном дворе. Несколько раз он подумывал уехать, поискать работу в другой части страны, подальше от приговора и людской молвы, но, как и многие другие, был слишком труслив, слишком ничтожен, слишком пропитан Талльбаккой.
По-прежнему жарко. Не такое пекло, как на Смоландской возвышенности, куда он ездил накануне за черепицей, но все равно в длинных брюках ходить невмоготу, все равно обливаешься потом, а триста метров, отделяющих дом от магазина, представляются огромным расстоянием.
Он услышал их, еще когда шел через улицу. Обычно они толпились у киоска, многие выросли у него на глазах, совсем большие теперь, по пятнадцать-шестнадцать лет, и голоса уже не мальчишеские.
— Ну-ка, засвети шары!
— Слышь, педик, кому сказал, засвети!
В руках они держали банки с кока-колой, кое-кто поспешно их опустошил, пошвырял на землю. Обеими руками они схватились за промежность, выстроились в ряд и завихляли задами.
— Свети шары, педик! Свети шары, педик!
Он на них не смотрел. Решил ни при каких обстоятельствах не смотреть. Крики стали громче, кто-то кинул в него банку.
— Гребаный голый педик! Иди домой и раздевайся, иди домой и дрочи!
Он продолжал идти, еще несколько метров — и поворот за старую почту, они больше не видели его и не кричали. Впереди маленький универсам, магазинчик, выживший два других, менее конкурентоспособных, и оставшийся теперь в гордом одиночестве, пестрел красными ценниками и заманчивым товаром дня.
Он устал. Как уставал каждый день этим жарким, длинным летом. Присел на скамейку возле магазина, тяжело дыша от быстрой ходьбы и наблюдая за людьми, которых знал по именам, смотрел, как они входят и выходят с тяжелыми сумками, идут к машине или к велосипеду Неподалеку, на другой скамейке, сидели две девочки лет двенадцати-тринадцати. Соседская дочка и ее одноклассница. Они хихикали, как все девчонки в их возрасте, — хохочут, будто не могут остановиться. Они никогда на него не кричали. Не замечали его. Для них он просто сосед, который приходит и уходит, а иногда подстригает газон, и только.
«Вольво».
Подъезжает к магазину. У него всегда начинало неприятно посасывать под ложечкой, когда он видел эту машину, он знал, что будет скандал, что кто-то охотится, а он убегает.
Машина резко затормозила. Скользнула вперед, замерла. Бенгт Сёдерлунд открыл дверцу, выскочил наружу. Рослый, сильный мужчина сорока пяти лет, в кепке с эмблемой «Строительная фирма Сёдерлунда» на козырьке, в синих рабочих штанах, со складным метром, молотком и большим складным ножом. Он шел к скамейке девочек, крикнул им, Голому Ёрану, всей Талльбакке:
