Ее там нет.

Выслушав его сбивчивые слова, Микаэла отложила трубку и принялась за поиски. Сначала в доме, потом во дворе. Безуспешно. Он кричал, Микаэла просила его успокоиться, он понижал голос, и снова заводился, и кричал еще громче прежнего, о скамейке, о послеобеденном выпуске новостей, о папаше на снимках у тюремной стены.

Он положил трубку и теперь в панике гнал машину по узкой извилистой дороге, продолжая плакать и кричать.

Вне всякого сомнения, мужчина на скамейке тот же, что и на снимках. Фредрик снял одну руку с руля, позвонил в справочную стокгольмской полиции, прокричал, в чем дело, и через минуту его соединили с дежурным. Он объяснил, что видел Лунда возле детского сада в Стренгнесе и что его дочь, которой полагалось быть там, пропала.

До парома три километра. Он промчался мимо заброшенной школы на площади Скваллерторг, а через несколько сотен метров — мимо каменной церкви XIII века. Трое людей на кладбище, один поливал цветы, другой стоял на газоне перед памятником, третий граблями разравнивал гравий на дорожке.

Фредрик опоздал на считаные минуты, недавно отчаливший паром находился уже на середине пролива. Он отчаливал от материка каждый полный час, а после десятиминутной стоянки шел в обратный путь. На часах четырнадцать минут четвертого, Фредрик посигналил клаксоном, помигал дальним светом.

Бесполезно.

Он позвонил. Паромщик редко слышал звонки, но сейчас еще тише обычного, полный штиль, ни одной моторки не видно, Фредрик дозвонился, постарался объяснить, в чем дело, и получил обещание, что паром немедленно вернется, как только выгрузит машины, переправлявшиеся на другой берег.

Черт побери, зачем они поехали в садик?

Почему не остались дома, ведь было уже полвторого?

Фредрик увидел, как паром подходит к другому берегу, а время, проклятое время идет! Мари нет ни в доме, ни во дворе. Он думал о дочери, которая стала для него больше чем человеком, он вознес ее до небес, наверное чересчур высоко, после ухода Агнес Мари пришлось принимать, хранить и регулярно распределять всю его любовь, которую он копил и выплескивал, кроме того, ей приходилось принимать, хранить и регулярно распределять любовь Агнес, они взвалили на нее непосильную ношу, и он часто думал, что это неправильно, что никого нельзя возносить до небес и так обременять любовью, пятилетнему ребенку это не по плечу.

Фредрик снова позвонил Микаэле. Безуспешно. Еще раз. Ее телефон отключен. Электронный голос просил оставить сообщение.

Последний раз он плакал в незапамятные времена. Даже когда ушла Агнес, не мог, пытался иной раз, вправду искренне хотел, но ничего не получалось, ни слезинки не выдавишь, вообще никогда не получалось; оглядываясь назад, он сообразил, что в зрелом возрасте не плакал никогда.

Он отключил слезы.

По крайней мере, до сегодняшнего дня.

И потому сейчас он ничего не понимал. Жуткий страх не отпускал, и слезы все лились и лились. Много раз он представлял себе, как приятно поплакать, но сейчас испытывал только чувство утраты, что-то изливалось из него, а он сидел на переднем сиденье машины, одинокий, опустошенный.

Желто-зеленый паром пошел обратно, оставив на том берегу четыре автомобиля, и порожняком отправился в спецрейс. Балансировал на двух ржавых тросах, как бы на подвижных рельсах в воде. Тросы резко ударяли по своим стальным креплениям, ритмичный звук, нараставший по мере приближения. Фредрик приветственно махнул рукой в сторону рубки — так они всегда здоровались — и въехал на борт.

Вода вокруг. Паром спокойно шел привычным маршрутом. Перед глазами у Фредрика стояли новостные фотографии. Сначала черно-белый портретный снимок. Улыбающееся лицо. Потом снимок на фоне тюремной стены: он стоял между конвоирами и махал в камеру. Фредрик пытался прогнать видение, но оно упорно не желало уходить. Этот улыбчивый мужчина насиловал детей. Снова и снова. Теперь Фредрик знал. Вспомнил. Две девочки, изнасилованные и убитые в подвале. Растерзанные. Лунд резал их, рвал, бил и бросил как сломанных кукол. Фредрик тогда читал об этом. Но не мог осознать, не мог осмыслить, читал и разделял всеобщую ярость, но ему все равно казалось, что, возможно, этого не случилось, того, о чем он читал, не было; в СМИ неделями каждый день обсуждались подробности судебного процесса, и он, черт побери, не мог смотреть.

Сегодня в рубке трудился пожилой мужчина, которого Фредрик раньше видел на пароме только по утрам, пенсионер, включенный в штат на время, в ожидании, когда переведут кого-нибудь помоложе с закрытого северного маршрута. Умный человек, он увидел, в каком состоянии Фредрик, и решил не спускаться из рубки, не заводить обычный разговор о погоде, о ценах на жилье. Выслушал Фредрика по телефону, спросил, в чем дело, и теперь держался в стороне, Фредрик поблагодарит его за это, в следующий раз.

На том берегу паромщика ждала овчарка, привязанная к дереву у воды, она радостно залаяла, когда хозяин ей помахал. Фредрик врубил движок и съехал с парома, едва он подошел к причалу.

Ему было страшно.

Очень страшно.

Мари никогда и никуда не уходила без спросу. Она знала, что Микаэла в доме и что надо предупредить ее, если хочешь выйти со двора, за ограду.

Человек на скамейке, возле калитки. Кепка, невысокий ростом, довольно худой. Он с ним поздоровался.

Девять километров извилистого грейдера, потом трасса 55, восемь километров изрядно разбитого асфальта. Машин мало, он прибавил скорость, гнал быстро, как никогда.

Фредрик видел его лицом к лицу. Это он. Точно он.

Пять машин впереди. Еле ползут за маленьким красным автомобилем, тянущим громадный трейлер, который сильно накренялся на крутых поворотах, и вереница машин держалась от него на почтительном расстоянии. Фредрик попытался обогнать, раз и другой, но поневоле оставил свои попытки, когда у очередного поворота видимость упала до нуля.

Следующий съезд, к Тустерё, поворот направо прямо перед мостом Тустерёбру и центром Стренгнеса.

Он увидел их издалека.

Они стояли у калитки, между двором «Голубки» и улицей.

Пятеро педагогов-дошкольников и двое из кухонного персонала. Четверо полицейских с собаками. Родители, несколько знакомых и несколько незнакомых.

Тот, что с маленьким ребенком на руках, указывал в сторону леса. Один полицейский пошел туда со своей собакой, велел ей искать след, к нему присоединились еще двое.

Фредрик подъехал к калитке, посидел немного, потом открыл дверцу и вылез из машины, его встретила Микаэла, сначала он ее не видел, она вышла из дома.

Черный кофе. Без мерзкого молока, не латте, не капуччино, не другое модное дерьмо, просто угольно-черный шведский кофе без гущи. Эверт Гренс стоял у автомата в коридоре, он в жизни не станет платить за то, чтобы в чашку отсыпали белого порошку, вкус-то противный, эмульгаторы и что-то еще, насквозь химическое. Но Свену подавай именно эту дрянь. Кофе превратится в коричневатую бурду, а он и рад переплатить. Эверт держал пластиковые стаканчики на порядочном расстоянии один от другого, будто иначе светло-коричневый заразит черный, старался не расплескать, нес бережно, насколько позволяла легкая хромота на свеженатертом полу коридора. Он вошел в свой кабинет, протянул один стаканчик в сторону посетительского кресла, Свену, съежившемуся, бессильному.

— Держи свои помои.

Свен встал, взял стаканчик.

— Спасибо.

Эверт пристально смотрел на коллегу, заметив в глазах Свена какое-то незнакомое выражение.

— Что с тобой? Неужто для тебя такая трагедия работать в день рождения?

— Да нет.

— А что тогда?

— Юнас только что звонил. Пока ты там сражался с кофейным автоматом.

— Вот как?

— Спросил, почему я не пришел домой, обещал и не пришел. Сказал, что я врун.

— Врун?

— Сказал, что взрослые — вруны.

— И что? Ближе к делу.

— Он видел по телевизору репортаж о Лунде. И спросил, почему взрослые врут, обещают ребенку показать мертвую белку или красивую куклу, а на самом деле хотят только достать свою пипиську и избить ребенка. Вот так он сказал. Слово в слово.