Хильдинг встал, отряхнул гравий, который от дождя прилип к телу. Малосрочник раздраженно буркнул:

— Куда, блин, собрался? Игра ведь идет.

— В сортир надо. До начала еще несколько минут. Не могу ж я, блин, обосраться тут, на улице.

Он зашагал к серому корпусу, к двери на торце. Открыл дверь в отделение, побежал к камере Аксельссона. Пусто. В сортир, в душ, на кухню. Пусто. Хильдинг поскреб нос, содрал болячку, пошла кровь, потом побежал в тренажерный зал. Выждал несколько секунд у входа, огляделся по сторонам, зашел.

Вот он где. Лежит на спине на скамье, обхватив ладонями штангу над грудью, то опускает ее вниз, то выжимает вверх. Грудные мышцы тренирует. Восемьдесят килограммов. Хильдинг ждал. Аксельссон, тяжело дыша, снова опустил металлическую штангу. Несколько быстрых шагов, Хильдинг оказался рядом, прежде чем он до конца выжал вес, перехватил гриф, навалился всем телом на штангу и на Аксельссона, придавил гриф к его горлу.

— Слышь, я делаю это не потому, что ты мне нравишься.

Аксельссон лягался, побагровел лицом, начал хватать ртом воздух.

— Какого хрена?

Хильдинг прицыкнул на него, прижал штангу еще сильнее.

— Заткнись, извращенец гребаный!

Аксельссон уже не лягался, прекратил сопротивление. Хильдинг немного ослабил нажим.

— Я только что говорил со Сконе. Он сегодня раздобыл твой приговор. Извращенец гребаный, ты трахал маленьких детей!

Хокан Аксельссон испугался. Говорить он не мог, но глаза — он понял, в чем дело.

— Но тебе чертовски повезло, извращенец. Пойми, убийства в отделении мне на фиг не нужны. Слишком много неприятностей. Поэтому дам тебе маленький шанс. Считая с этого момента подожду десять минут, а потом расскажу все Малосрочнику. Если он узнает, а ты еще будешь здесь, радуйся, если уедешь отсюда на «скорой».

Красная физиономия Аксельссона побелела, он задрожал, опять начал лягаться, пытаясь освободиться, натужно выдавил:

— Почему ты мне все это рассказываешь?

— Ты чё, оглох? На тебя я плевать хотел. Но убийства мне тут не нужны.

— А что делать-то? Куда я отсюда денусь?

Хильдинг последний раз прижал штангу ему к горлу. Аксельссон закашлялся, хватая ртом воздух.

— Если хочешь дожить до завтра, слушай внимательно. Усек?

Аксельссон закивал.

— Я сейчас уйду. А ты немедля тащишь свою поганую жопу в отделение, к вертухаям, и умоляешь их посадить тебя в изолятор. Просишь добровольную изоляцию, объяснив, что у нас на руках твой приговор. Базара не будет. Но ты ни в коем случае не вякнешь, кто тебя предупредил! Усек?

Аксельссон закивал, еще усердней. Хильдинг выпрямился, коротко хохотнул, собрал слюну, демонстративно двигая щеками, вытянул губы, завис прямо над физиономией Аксельссона и медленно сплюнул.

Эверт Гренс не хотел идти домой. Он устал, после побега Лунда каждый вечер оставался в кабинете, как всегда, когда случалось что-то из ряда вон выходящее. Годы уже не те, это понятно, седой, под шестьдесят, вдогонку за автобусом бежать трудновато, тело двигалось медленнее, в руках нет былой твердости, где-то в груди таилась эта проклятая внутренняя необходимость, она заводилась и заводила его, ей было плевать на месяцы, отнятые у жизни, она подгоняла его до тех пор, пока он не получал мало-мальски пригодные ответы — в итоге какой-нибудь псих отправлялся за решетку. Он чувствовал, силы пока есть, но все чаще думал о том, что ждет его через несколько лет, о пенсии, о конце, о смерти. Он подменил настоящую жизнь этой вот мнимой жизнью, был своей профессией, и только, не частным лицом, не дедом, не отцом, а теперь даже и не сыном, он был комиссаром уголовной полиции Гренсом, пользовался уважением и преимуществами, нередко связанными с этим рангом, и ужасался убожеству своего существования и грядущему одиночеству, вдвойне отвратительному оттого, что он его не желал.

Нынче вечером он тоже не пойдет домой. Будет бродить по коридорам, сидеть в своем кабинете и слушать Сив, а когда сутки подойдут к концу, устроится в посетительском кресле и вздремнет, по обыкновению беспокойно, четыре-пять часов, пока не вернутся свет, желание, необходимость. Короткая прогулка, сейчас, когда воздух ненадолго посвежел и дышалось легко. Он взял берет и вышел из кабинета, направился в маленький безымянный парк поблизости. И уже собирался закрыть дверь, как вдруг прибежал Свен.

— Эверт, подожди-ка.

Эверт посмотрел на Свена: худое лицо напряжено, щеки горят.

— Вид у тебя чертовски затравленный.

— Еще бы. Возникли дополнительные проблемы.

Эверт кивнул в конец коридора, на выход.

— Хочу прогуляться. Воздухом подышать. Раз надо поговорить, идем со мной.

Они шли рядом, Эверт медленно, как обычно, Свен нетерпеливо, короткими шажками, чтобы поспеть в том же темпе.

— Проблемы, говоришь?

— Я действовал как договорились.

Свен набрал воздуха, соображая, за что бы зацепиться, с чего начать.

— Давай к делу, парень!

— Теория Огестама насчет такси. Я обзвонил все таксомоторные предприятия в Мелардалене.

— Ну?

— «Энчёпингское такси». Совсем недавно.

Они вышли на тротуар, выхлопные газы и мусороуборочные машины не помешали Эверту глубоко вздохнуть, давненько уже вздох не доставлял ему такого удовольствия.

— Вот те на.

— Проблема в том, что женщина, с которой я говорил — очень толковая, действительно знает эту фирму от и до, — так вот она утверждает, что я уже звонил, сегодня утром, и задавал те же вопросы.

Они пересекли улицу, вошли в парк. Несколько деревьев, газон, две детские площадки, не оазис, конечно, но как-никак полоска тени длиной в сотню-другую метров.

— Что-то я не догоняю. Так ты звонил?

— Огестам прав: в «Энчёпингском такси» подтвердили, Лунд ездил по школьным маршрутам. Мне дали адреса восьми детских садов. Четыре в Стренгнесе, четыре в Энчёпинге. «Голубка» — один из них.

— Черт! Черт!

— Я уже связался с охранной фирмой и с нашими. Мы усилили наблюдение на всех восьми.

Эверт остановился посредине парковой аллеи.

— Что ж. Теперь уже недолго. Он не выдержит. Больной ведь, сволочь, а больному нужно лекарство.

Он хотел было продолжить прогулку, но снова замер.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что уже звонил раньше, утром?

— То, что сказал. Кто-то звонил утром и задавал те же вопросы. Назвался он Свеном Сундквистом. И тоже догадался о возможных школьных маршрутах Лунда. Он тоже разыскивает Лунда и, вероятно, не стремится отдать его под суд.

Они шли молча, бок о бок. Эверт чувствовал, что Свен рассказал не все и по-прежнему сгорает от нетерпения, но он-то покинул кабинет, чтобы сделать перерыв, и, собственно, на перерыв и рассчитывал. Продолжая прогулку, Эверт насвистывал, громко и фальшиво, «Девчонки на заднем сиденье», насвистывал, дышал и знал, что скоро конец — школьным маршрутам, отчаянию Лунда и времени, делавшему гонимого человека слабым, — все сжималось, как сжималось всегда, он долго жил среди психов, встречал их снова и снова и знал, как знает только поживший человек, что осталось уже совсем немного.

— Давай, Свен. Выкладывай остальное.

Свен остановился у скамейки, жестом предложил Эверту присесть. Оба сели, рядом, перед детской площадкой, где трое трехлетних малышей возились в песочнице.

— Об Эверте Гренсе говорили СМИ, у Эверта Гренса брали интервью. Стало быть, меня там не было. Вернее, я был, но для очень немногих. Для наших из управления, конечно, для одного-другого в Аспсосе, для судмедэксперта, для окружения Мари Стеффанссон, которое я опрашивал, тогда, на месте происшествия. Среди них совсем мало таких, у кого есть хоть какой-то мотив. Я их проверил. Начал с отца. Дальше идти не пришлось.

Эверт кивнул, нетерпеливо махнул рукой, делая знак продолжить.

— Я поговорил с теперешней подругой Фредрика Стеффанссона, Микаэлой Свартс, которая в «Голубке» работает. Она не видела его с самого убийства во вторник. Он, понятно, был в плохом состоянии, что неудивительно. Но она тревожилась. Фредрик не горевал, по-настоящему не позволял себе этого. Она искала контакта с ним, как-никак они прожили вместе несколько лет, но, по ее словам, не могла до него достучаться, не узнавала его. Сегодня утром, когда она была на работе, он явно находился дома, в квартире, и оставил короткую записку на холодильнике, магнитиком прикрепил, просил прощения и обещал скоро вернуться.